История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953–1993. В авторской редакции

Петелин Виктор Васильевич

Нельзя же заставлять героев разговаривать на языке XVIII века, с немецкими, голландскими и французскими словами и оборотами речи, никто не поверит, даже самые неграмотные читатели. Точно так же нельзя давать портрет героя на целых десяти страницах, это незанимательно, несценично. Вот описание матери, в одной строчке есть всё: «исплаканные глаза» и «рваный плат», а главное, наглядное, очень ёмкое сравнение – «как на иконе», и у всех должно возникнуть сразу представление об этой женщине и её тяжелой доле. Или: «Лапти зло визжали по навозному снегу». Коротко и ясно, и настроение передаёт. Нет, первая глава, что ни говори, действительно наиболее трудная и ответственная… Дневники, записки, письма, приказы… Вот подлинный строительный материал его будущего храма. Его задача не в том, чтобы выдумывать факты, а в том, чтобы вскрыть истинные причины фактов, а это гораздо интереснее. Только часто бывает, и врут эти, казалось бы, подлинные документы, ведь говорится же в пыточных записях, что после первого кнута редко кто говорил правду, а уж говорили после третьего

кнута. Как уловить эту неправду в документах? По-разному смотрели на события и тогда, не только сейчас. Искать, искать нужно правду, каждый документ проверять, сравнивать с другими источниками, вырабатывать историческое чутьё, без этого ничего путного никогда не получалось. Нужно найти в этих материалах основное, то есть то, что подтверждает смысл и философию эпохи. Потом, когда весь период будет хорошенько изучен, он сконцентрирует материал, сожмёт его в небольшой отрезок времени, но не настолько, чтобы нарушить художественную правду. Это и есть настоящее творчество. Чем больше вымысла, тем лучше, считал Толстой, но одновременно с этим он знал, что вымысел должен быть такой, чтобы в его сочинении он производил впечатление абсолютной правды. Писать без вымысла нельзя. Пётр, скажем, или Ромодановский за свой рабочий или нерабочий день скажет одну фразу, выражающую его сущность, а другую он скажет через неделю или через год, полгода и в другой обстановке, а может, совсем не скажет, а просто подумает. Приходится в романе заставлять его говорить в одном эпизоде то, что он говорил в нескольких эпизодах. Это и есть вымысел, допустимый в историческом сочинении, но в этом вымысле жизнь более реальна, чем сама жизнь.

С упоением работал в эти месяцы Толстой. Мысли его мгновенно переносились из плохонькой избушки крестьянина Ивашки Бровкина, считавшегося в деревне крепким, в хоромы дворянского сына Василия Волкова, потом, после общей панорамы Москвы, в царские палаты, где умирал царь Фёдор Алексеевич, а значит, с его смертью наступали решительные минуты: кого кричать на царство? Петра, крепкого телом и горячего умом, или слабоумного Ивана? Столь же быстро Толстой переносится из царских палат, с красного крыльца, с площади, где выкрикивали имена новых царей, на двор Данилы Меншикова, где происходит знакомство с одним из основных героев романа – Алексашкой Меншиковым. Стремительно разворачивались картина за картиной. Петра-то и не видно пока, мал еще, события крутятся вокруг царевны Софьи и князя Василия Голицына, претендовавших на власть в государстве и в конце концов добившихся её. Десятки людей мелькают на страницах этой главы, и, как один, все чем-то недовольны. Дворянские сыновья Василий Волков и Михайло Тыртов недовольны тем, что нет правды на Русской земле: всюду царит мздоимство, дьяку дай, подьячему дай, младшему подьячему дай, а без доброго посула и не проси. Куда податься? В стрельцы? Тоже мало радости и корысти: два с половиной года им не платят жалованья. Торговлей заняться? Деньги нужны. Все обнищали, но всё новые и новые указы рассылают по государству о данях, оброках, пошлинах, стали брать даже прорубные деньги, за проруби в речке. Только кто половчее выбиваются в люди, живут в богатстве и холе. Кто с челобитной до самого царя дойдёт и разжалобит его, а кто подберёт храбрых холопов да и выйдет на большую дорогу и тряхнет какого-нибудь купчишку. А почему в других странах люди хорошо живут? Почему только в России живут так плохо? Даже на Кукуе, в Немецкой слободе, недалеко от Москвы, люди живут сытно и весело. Горько этим молодым дворянам, готовы они хоть куда уехать на службу, хоть в Венецию, или в Рим, или в Вену. Во всём помещик виноват: царская казна пощады не знает. Что ни год – новый наказ, новые деньги – кормовые, дорожные, дани, оброки. А с мужика больше одной шкуры не сдерёшь. Истощили государство войны, смуты, бунты. После Стеньки Разина крестьяне совсем отбились от рук, от тягот бегут на Дон, в леса, откуда их ни саблей, ни грамотой не добыть.

Столь же горестные думы одолевают и Ивана Бровкина: «Ну, ладно… Того подай, этого подай… Тому заплати, этому заплати… Но – прорва, эдакое государство! – разве напашешь? От работы не бегаем, терпим. А в Москве бояре в золотых возках стали ездить. Подай ему и на возок, сытому дьяволу. Ну, ладно… Ты заставь, бери, что тебе надо, но не озорничай… А это, ребята, две шкуры драть – озорство. Государевых людей ныне развелось – плюнь, и там дьяк, али подьячий, али целовальник сидит, пишет… А мужик один… Ох, ребята, лучше я убегу, зверь меня в лесу заломает, смерть скорее, чем это озорство… Так вы долго на нас не прокормитесь…» Да и то сказать, не так уж много стало землю пахать, много дворовых развелось, бездельничают, а за стол садятся с большой ложкой.

Недовольны стрельцы, недовольны раскольники, недовольны купцы, недовольны царевна Софья и князь Голицын: вместе с Петром к власти пришли Нарышкины и Матвеев. Не знает Софья, как оговорить их. Злоба её не ведает границ. Стать царицей – это её единственный шанс вырваться из девичьей светлицы, где много пролила слёз от горя и тоски. А для этого надо смести прочь с трона царицу Наталью Кирилловну и Петра. Отсюда и пошла, видимо, версия о том, что Пётр – сын патриарха Никона, а не Алексея Михайловича.

Работая над этой главой, просматривая и перечитывая десятки книг и мемуарных свидетельств, Толстой нигде не находил документальных подтверждений этой версии, кое-где только намёки, сплетни, но это многое объясняло бы в будущем Петра. А маска Петра, найденная

в Эрмитаже? Разве там нет сходства с Никоном? Все говорили, что есть, в том числе и тот, кто нашёл её, – художник Бенуа. А маска снята с живого Петра в 1718 году самим Растрелли. Если же Пётр не сын Алексея Михайловича, а патриарха Никона, то тогда легко понять, почему появилась такая гигантская фигура. Пусть Алексей Михайлович был человеком неглупым, но вместе с тем он был нерешительным, вялым, половинчатым. Никон же из крестьянской семьи, в двадцать лет был священником, потом монахом, епископом, быстро пошёл по этой лестнице до патриарха. Он был честолюбив, умён, волевой, сильный тип, такой отец вполне мог породить Петра, не чуравшегося никакого труда.

Всё это так, он может быть уверен в этом, но нет документов, одни догадки, домыслы. В историческом же романе всё должно быть мотивировано, должно быть обосновано. Но ведь совершенно не обязательно об этом говорить самому автору. Пусть скажет Софья в гневе, в сердцах, в таком состоянии чего не наговоришь по злобе: и правду и ложь. Ей нужно во что бы то ни стало добиться престола. «Весело царица век прожила, – с удовольствием записывал Толстой найденное в долгих раздумьях, – и с покойным батюшкой, и с Никоном-патриархом немало шуток было шучено… Мы-то знаем, теремные… Братец Петруша – прямо притча, чудо какое-то – и лицом и повадкой на отца не похож…» Вот и найден выход из положения, ничего здесь не утверждается, а всё ясно, пусть читатель и сам кое над чем поразмыслит.

Так с первой главы Толстому удалось познакомить читателей с основными действующими лицами и главными государственными проблемами, которые нуждались в безотлагательном решении в конце XVII столетия. Одна картина за другой вставали в его воображении, тут и бояре, тут и стрельцы, и раскольники, и крестьяне, и купцы, и попы – вся многоликая, многострадальная Россия, во всём её разнообразии и многоцветности.

Полонский, высоко оценив главу, предложил всё те же условия: печатать сразу, не дожидаясь завершения повести, печатать с майской книжки, но при условии давать два листа ежемесячно.

Толстой, разумеется, согласился. И, вернувшись из Москвы после этих переговоров, снова окунулся в мир исторических сопоставлений, отбрасывая всё сомнительное и заведомо пристрастное. Снова читал и перечитывал архивные документы. Материалом второй главы послужат события после стрелецкого бунта.

В «Записках де ля Невилля» Толстой нашёл много интересных свидетельств. Почему же не ввести его в качестве одного из эпизодических героев и не дать его глазами портрет князя Василия Голицына, человека умного и образованного, ловкостью, обманом, лицемерием добившегося полноты власти, но оказавшегося неспособным использовать её для претворения в жизнь своих любопытных мыслей? «Высокомысленные и мудрые слова» высказывает всемогущий канцлер господину де ля Невиллю. Признаёт, что два кормящих в России сословия (крестьянство и дворянство) «в великой скудости обретаются». Де Невилль, внимательно слушая его, понимает, что никто ещё до сих пор не замышлял столь великих и решительных планов. А бегство правительницы Софьи в село Коломенское, потом в Троице-Сергиево под защиту неприступных стен от гнева стрельцов, взбаламученных раскольниками? А Пётр в Преображенском и его потешные войска? А борьба Петра и Софьи за власть? А Франц Лефорт и Немецкая слобода? А война за Крым? Сколько вопросов и проблем… И всех ведь надо представить живыми, для всех отыскать хоть какие-нибудь неповторимые подробности. Вот поэтому-то Толстой во время работы неизменно обращался к таким книгам, как «Дневник Патрика Гордона», «Записки» И. Желябужского, «Дневник путешествия в Московию» Иоганна Корба, «Записки» Дж. Перри, «Рассказы о Петре Великом» А. Нартова, «Записки» Юста Юля, «Путевые записки и дневники» князя Б. Куракина, «Путешествие через Московию» Корнилия де Бруина, «Донесения австрийского дипломата» Оттона Плейера, «Книга о скудости и богатстве» И. Посошкова и, конечно, сочинения протопопа Аввакума. Такое огромное количество материала нуждалось не только в отборе, но и в уточнении. А для этого нужно много времени. Из писем Полонскому известно, как шла работа над первой книгой романа «Пётр Первый».

3 апреля Толстой сообщает, что для следующей, июньской книжки у него готов только один лист и послать он его может 6-го, а для июльской книжки он даст конец второй главы. Но лучше всего, если его не будут торопить. Если уж невозможно обойтись без его романа, тогда, ничего не поделаешь, придётся прислать. 2 мая просит не ругать его: «Главу я не закончил и к 4–5 мая прислать её не могу. Пришлю к 1-му июня. Но зато в ней будет листа 3–3¹/₂ и она будет законченным произведением. Если бы Вы знали, как трудно то, что я делаю, – Вы бы поверили, что только трудностью работы и желанием написать безупречно объясняется моя неаккуратность. С «18-м годом» этого не было, потому что там я мог оборвать когда угодно. Здесь же – задача в каждой книжке дать как бы законченную повесть – главу, – из которых составится роман.

Относительно 1-го июня мое слово твердо. (Я не обманул Вас с майской книжкой, хотя дослать те 10 страниц стоило мне неимоверных усилий.) Весь июнь и половину июля я буду работать над Петром, и по всей вероятности, пришлю Вам конец первой книги (3-ю главу), т. е. юность Петра. В ней (в 3-й главе) будет Голландия, казнь стрельцов, история с Монс, начало Северной войны и основание Петербурга.

Начав работать над Петром, я думал всё уложить в одной книге, теперь вижу своё легкомыслие. Простите меня и не сердитесь».