История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953-1993. В авторской редакции
Шрифт:
В 1946 году Андрей Платонов напечатал рассказ «Семья Ивановых», в котором просто и бесхитростно рассказал о ломке семейных отношений, последовавшей после четырёх лет войны. Вернулся солдат с фронта в свою семью. Многое изменилось здесь, не только внешние перемены увидел он в жене, сыне, дочери, – жена постарела, дети подросли, – но что-то неуловимое долго мешало ему почувствовать себя, как и прежде, хозяином в доме, почувствовать себя самим собой. Что-то чуждое разделяло его и его семью. И Андрей Платонов со всей бескомпромиссностью, издавна присущей ему, исследует нравственный мир своих героев, заставляет их раскрыться друг перед другом. И вдруг в «Литературной газете» (1947. № 13) появилась статья В. Ермилова, в которой Андрей Платонов обвиняется во всех смертных грехах: «Здесь, в семье Иванова, всё придавлено мраком, холодом, отец вернулся пустой, чужой, и даже праздничный обед выглядит вынужденным, мертвенным». В словах жены, правдиво и честно объясняющих, почему она всего лишь один раз изменила мужу, критик увидел «чудовищную пошлость, которая приобретает характер злобной издёвки», увидел только кощунство. «Так обнажается гнуснейшая клевета на советских людей, на советскую семью, лежащая в основе всего рассказа», дескать, «все так живут» и «семья Иванова – это, мол, и есть типичное явление».
Заканчивает Ермилов такими словами: «Надоела читателю любовь А. Платонова ко всяческой душевной неопрятности, подозрительная страсть к болезненным – в духе самой дурной «достоевщины» – положениям и переживаниям, вроде подслушивания ребёнком разговора отца с матерью на интимнейшие темы. Надоела вся манера «юродствующего во Христе», характеризующая писания А. Платонова. Надоел тот психологический гиньоль в духе некоторых школ декаданса, та нездоровая тяга ко всему страшненькому и грязненькому, которая всегда отличала автора «Семьи Ивановых». Советский народ дышит чистым воздухом героического упорного труда и созидания во имя великой цели – коммунизма. Советским людям противен и враждебен уродливый, нечистый мирок героев А. Платонова».
Рассказ Платонова, как и всё его творчество, прочно вошёл в золотой фонд советской литературы.
Но это совсем не значит, что в литературе о войне всё обстоит благополучно. Можно отметить несколько, так сказать, приливов и отливов в так называемой теории «дегероизации».
Очень точно определил ошибки и упущения в развитии темы «Человек на войне» Н. Грибачёв:
«В связи с излишними, несоразмерными с политическим разумом эмоциями в разоблачении культа личности и вспышкой негативизма во взгляде на прошлое, на историю – кое-кто стал надевать тёмные очки даже при слабом вечернем освещении – некоторые уважаемые писатели стали подправлять свои новые произведения о войне с оглядкой на требования моды, хотя литература не салон причесок. И начали появляться романы вполне серьёзные, реалистические, но с одной странностью: все главные их герои и хорошие люди – из репрессированных. Что у нас были командиры из репрессированных и что эти командиры хорошо воевали – правда, и тут из песни, как говорится, слова не выкинешь. Но правда и то, что подавляющее большинство командиров самых различных рангов пришли на войну без всяких репрессий за спиной и воевали отлично. Так для чего же серьёзному художнику игнорировать всеобъемлющую правду, для чего играть в поддавки с модой? На этом утрачиваются и историзм, и художественность одновременно…
Половина буханки хлеба – всё хлеб, половина правды – уже ложь. А потерять для художника историческую правду во взгляде на события и человека – значит потерять всё, потерять ощущение народного духа».
Вот почему тема нравственного облика человека на войне для нас особенно волнующа и актуальна. А. Калинин в письме к автору этой книги отмечал:
«Давно и глубоко убеждён, что никакой, собственно, военной литературы в России не было, а всегда была литература о том, как русский народ вынужден был утверждать себя, свою страну и навсегда заложенные в русском человеке основы, устои (а ныне говорят: «принципы») добра и любви, правды и справедливости силой оружия, испытывая всегда в душе чувство отвращения к войне. Но уж если он вынуждаем был к ней, то шёл до конца.
И писать сегодня только собственно о бойне и «переправах», «плацдармах» и «рейдах», не опираясь на переправы, по которым этот человек переходил с берега старой (и столь дорогой ему) России на берег новый, столь возвысивший себя после 1812 года, в 1941—1945 годах, на «плацдармы» всегда живущего в его сердце духа высокой нравственности, столь возмужавшего в минувшей войне, и наконец забывая о том, что нет и не было чисто военных «рейдов», а всегда были и будут взлёты духа и минуты особого просветления, когда в одном человеке выражается вдруг весь народ, вся его страна, – не писать – обо всём этом, а только делать так называемую военную прозу, это всё равно что совершать военную карьеру в литературе, могущую быть лишь отражением тех карьеристов на войне, для которых она была службой тщеславия, эгоизма и измены заложенному в человеке чувству добра… Вообще-то военная проза… тем у нас ещё и слаба, что она остаётся чисто военной прозой. За редчайшими исключениями, к которым я, разумеется, отношу «Судьбу человека» и «Молодую гвардию»: она ведь тоже часть (партизанская часть) нашей литературы о войне».
До чего же прав Анатолий Калинин! И в военной прозе на первом плане должен быть человек. Шолохов, Леонов, Толстой, Фадеев, Платонов, а вслед за ними Грибачёв, Астафьев, Закруткин, Калинин, Алексеев, Проскурин, Носов, Воробьёв, Бондарев и другие показывают человека на войне всесторонне, со всей индивидуальностью его характера.
Литература о войне не раз впадала в крайности, продиктованные модными поветриями. Сразу после победы о войне писали как о сплошном торжестве, где не было слёз и стенаний, где торжествовали радость и фанфары. А если появлялись такие вещи, как рассказ Андрея Платонова «Семья Ивановых», то обычно встречались штыковой атакой критиков. Жизнь, многообразная и противоречивая, стала изображаться тогда крайне односторонне: раскрывалась только часть фактов и явлений реальной действительности, а отсюда возникала неполнота, недоговорённость, полуправда, а порой и ложное истолкование важных общественных проблем. Большинство критиков того времени сочиняли идеал человека и требовали его прямолинейного воплощения. И горе тем писателям, которые больше верили своим глазам, своему разуму и сердцу и показывали жизнь на войне такой, какой она была, а не такой, какой виделась критикам из их «прекрасного далёка». Вместо человека большого, сильного, яркого, желающего жить, борющегося со смертью, побеждённого, но и победившего, требовали шаблонно сконструированный манекен, действия и поступки которого продиктованы не умом и сердцем, а авторской прихотью, угождающей литературной моде.
В те годы написал свои «Кавказские записки» и некоторые другие произведения о войне Виталий Закруткин. В них нет ни приукрашивания человека, ни приукрашивания обстоятельств войны. «Кавказские записки» – это эпизоды войны, увиденные глазами очевидца. Но как раз в этом-то и была их безусловная ценность в ту пору.
Всё приходилось видеть В. Закруткину: и беспримерные подвиги, и мужество, и бесстрашие, и самопожертвование, и подлую трусость, растерянность перед трудностями, и слёзы, и радость, и уныние, и бесчеловечную жестокость.
…Казалось, всё пришло в движение – люди, лошади, овцы, даже у хат такой настороженный вид, будто они готовы уйти из этих страшных мест. И люди пошли на восток со всем, что можно захватить, – лишь бы это не досталось врагу. И в этом людском потоке, который движется неудержимо на восток, В. Закруткин выделяет не трусов, не подлецов, не шкурников (а они тоже были), но людей героической души, мужественно переживающих мучительное отступление.
В людском водовороте В. Закруткин заметил и выделил героическую фигуру полковника Аршинцева. В сумбуре растерянности и неразберихи, когда даже смелый мог дрогнуть, а то и струсить, полковник Аршинцев под грохот разрывающихся бомб мужественно руководил боем, стоя во весь свой немалый рост на газике. Решительность, умение ориентироваться в самой сложной обстановке, способность отыскать правильное решение в тот момент, когда, казалось, положение уже безвыходно, – все эти черты сразу приковали внимание Виталия Закруткина. С этих пор он уже не упускал из виду этого удивительного человека.
Жанр «Записок» не сразу определишь: тут и зарисовки с натуры, и точный анализ стратегических планов гитлеровских и советских генералов, и репортажи с места сражений, и невыдуманные рассказы, в которых проявляется художническая зоркость писателя. Всё В. Закруткину удалось сплавить в единое целое, органичное, не поддающееся расчленению. И главное – художнику удалось запечатлеть в «Записках» невиданный по своему размаху героизм советского человека. Вся книга пронизана светлым оптимизмом, преклонением перед великим подвигом солдат и командиров.
В. Закруткин был среди тех, кто защищал Ростов, кто с горечью покидал его, чтобы затем снова его штурмовать.
Уже там, на полях сражений, В. Закруткин определил своё отношение к человеку. В статье «Честь своей земли» он писал: «Есть в человеке самое красивое, самое благородное чувство – любовь к своей земле, гордость за свою землю, готовность жизнь свою отдать за счастье отчизны. Глубину этого чувства определяет облик человека, его характер, личные качества…»
С особенной любовью Закруткин говорит о мужестве, доблести, героических подвигах, о мягкости и доброте, о подлинном гуманизме русского человека на войне. В статье «Русский человек» он писал: «Неотразим и страшен в бою русский человек. Нет на земле такой силы, которая смяла бы и подавила его неизбывную волю к победе или угасила его священную ненависть к врагу. Но не было и нет в русском человеке расчётливо-холодного стремления к низкой, безнравственной и жестокой мести».