История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953-1993. В авторской редакции
Шрифт:
Богдан Сократилин вместе с героями Виктора Астафьева и Ивана Акулова прочно становится в ряды защитников Отечества. Все эти герои, созданные разными по своей творческой индивидуальности художниками, воплощают в себе лучшие черты национального характера.
В 1971 году в «Нашем современнике» появилась повесть Виктора Астафьева «Пастух и пастушка». Повесть эта, по словам автора, «о войне, о земле, политой кровью тех, кто отстоял право на жизнь, кто трудится нынче для мира и по-солдатски верно и вечно хранит память о павших на поле боя». Сразу скажу, что эта повесть для Виктора Астафьева несколько необычна: и по замыслу, и по манере исполнения.
В. Астафьев взял один из драматических эпизодов войны: немецкая группировка войск, почти задушенная советскими войсками, отказалась принять ультиматум о безоговорочной капитуляции и с отчаянием обречённых бросилась в контратаку в надежде прорваться под покровом беспросветной ночи. Как живые встают перед нами две яркие человеческие фигуры: командира взвода советских солдат Бориса Костяева и старшины Мохнакова. Оба не щадят себя, устремляясь каждый раз туда, где возникает самая ожесточённая рукопашная схватка во время ночного боя. Но командир ещё чересчур молод, неопытен, его бесстрашие порой переходит в сумасбродство. И если бы не старшина Мохнаков, не остаться бы ему в живых. Старшина Мохнаков спокоен в своём бесстрашии, он прекрасно видит поле боя. «Он не палил куда попало, не суетился. Он и в снегу, в темноте видел, где ему надо быть. Он падал в сугроб, зарывался, потом вскакивал и делал короткий бросок, рубил лопатой, стрелял и отбрасывал кого-то с пути.
– Не психуй! Пропадёшь! – рычал он Борису. Дивясь его собранности, этому жестокому и верному расчёту, Борис и сам стал видеть бой отчётливей и понимать, что взвод его жив и дерётся…»
Читаешь эту батальонную сцену, описанную Астафьевым, и веришь, что в таком бою вместе с героическим вполне могут быть и растерянность, и суетливость, и неверные командирские поступки. Особенно характерен один эпизод. Командир взвода Борис Костяев нащупал у себя на поясе единственную противотанковую гранату в тот момент, когда вражеский танк нахально утюжил наши окопы. В ярости бросился он за танком, «а ноги, ровно бы вывернутые в суставах, не держали взводного, и он падал, запинался за убитых, раздавленных людей. Он утерял где-то рукавицы, наелся земли, но держал гранату, как рюмку, боясь расплескать её, и плакал оттого, что не может настичь танк и ноги не владеют у него». Он совершает подвиг, но столько ещё нелепого, ребячьего видится в его жестах, движениях («приподнялся и, ровно в чику играя, кинул…»). И рядом с ним спокойный, уверенный, мужественный, бывалый воин – старшина Мохнаков. Всюду, где он появляется, он делает то, что больше всего нужно людям: «увидел девушку-санинструктора без шапки, снял свою и небрежно насунул ей на голову», а потом раздобыл ей меховые офицерские рукавицы; слазил в немецкий танк, отыскал там флягу с водкой, распределил раненым. В каждом его поступке – уверенность, спокойствие, мужество и доброта.
Эта простая по замыслу и глубокая, серьёзная по исполнению повесть неожиданно для автора и для его читателей получила различное истолкование. Одни считают её чуть ли не откровением, находя в ней «бездну» совершенства, другие начисто её перечеркивают: «Военные события, о которых рассказано в повести В. Астафьева «Пастух и пастушка», мы наблюдаем с необычной позиции. Впечатление такое, словно автор поместил нас на гигантские качели, то взмывающие к небу, то круто идущие к земле. Скольжение вниз – и перед нами подробности рукопашной схватки в траншее: богатырь старшина, бросающий через себя тощих немцев, «ощеренные лица», снеговая пороша в свете ракет… Мах ввысь – и взгляду открывается усеянное техникой снежное поле, «стволы пушчонок, торчащие из снега, длинные спички петээров. Густо, как немытая картошка, насыпанные на снег… солдатские головы в касках и шапках», машина, которая «болотной лягушкой расшеперилась середь дороги». Быть может, уподоблением солдатских голов картошке, а петээров – спичкам мы обязаны кому-то из персонажей, наблюдающему бой с возвышения? Нет. Участники боя здесь держатся кучно, бьют врага в траншее и ни зги не видят за снежной порошей… Причём взводный Борис Костяев, центральное лицо повести, видит ничуть не больше других. Все оптические маневры и смещения находятся в прямом ведении автора, который, активно монтируя планы, приучает читателя к обобщённому восприятию фактов (сперва рассмотри вблизи, затем, отдалившись, абстрагируйся от единичного)» и т. д.
Критик совершенно не понял авторского замысла. Надёргал цитат, сделал из них вроде бы убедительный монтаж, на самом же деле в тексте повести все эти слова звучат иначе. Критика совершенно не интересует, что хотел сказать своей повестью автор. Он увлечён своими собственными домыслами, ничуть не вытекающими из художественной ткани повести.
Художник, внимательно исследующий мир человеческих взаимоотношений, не может проходить мимо проблем, остро волнующих его современников. Но и те должны быть внимательны к его творческому замыслу, не навязывать ему то, что он не хотел сказать своим произведением, что не вытекает из его системы художественных образов. В связи с этим вспоминается творческая история его «Звездопада», рассказанная им самим, рассказанная с юмором, весело, но всё время чувствовалась какая-то затаённая горечь и грусть. Так вот, приехал он на Высшие литературные курсы в Москву. Приехал как раз с рукописью «Звездопада». Принёс в столичный журнал. Одобрили, пообещали напечатать. Казалось бы, обогрели молодого автора. Но когда он увидел «Звездопад» опубликованным, то чуть не отказался от своего детища, так много было искажений в авторском тексте после редакторского вмешательства. Как часто вкусовые требования редактора искажают авторские намерения… Потом он, конечно, восстановил подлинный текст своей повести, но горечь от встречи с такими редакторами долго давала о себе знать.
Однажды автор этой книги уговорил Виктора Астафьева побывать на его семинаре по современной русской литературе на филологическом факультете МГУ. До Астафьева здесь уже рассказывали о своих книгах, о себе, высказывали свои мысли о роли художника в обществе и о его месте в формировании мировоззрения молодого поколения такие писатели, как Пётр Проскурин, Владимир Чивилихин, Олег Михайлов, Владимир Максимов, Валерий Осипов и др. Почти все они начинали журналистами, много ездили по родной земле, им было что рассказать. Но вот Виктор Астафьев, пожалуй, наиболее пришёлся по душе студентам. В нём не было и тени стеснительности, он говорил то, о чём думал… Ему не нужно было искать правильного тона: он просто оставался самим собой. Он ничуть не изменился, только стал более серьёзным, сосредоточенным. Он заговорил о том, как пришёл в литературу, как написал свой первый рассказ… Трудное детство, трагические эпизоды войны, послевоенные поиски своего собственного места в жизни – всё это захватило студентов. Им подобного испытать не довелось. И сразу стало ясно, что такой человек имеет право писать не только о житейских радостях, удачах, но и о страданиях, горестях. Установились доверительные отношения. Стали задавать вопросы…
– А как, Виктор Петрович, вы создаёте свои рассказы? Какие побудительные толчки, что ли, заставляют вас взяться за тот или иной сюжет?
– Это сложный вопрос. Я не критик, не учёный. Это скорее по вашей части. Я могу рассказать только о том, как возникают замыслы, что действительно служит порой толчком к написанию того или иного рассказа. Человеческая память как зарница: вспыхнет и выхватит из глубины прожитых годов кусочек жизни. Чаще всего вспоминается то, что потрясло когда-то, что тяжёлым свинцовым зарядом вошло в мозг… Дневник не веду, а делаю затеси – есть такое хорошее сибирское слово. Когда человек идет по тайге, он делает затеси. Придёт срок возвращения, человек находит их, идёт и по затесям находит тропинку, потом дорогу. По этим затесям, бывает, очень ярко вспомнишь какой-нибудь эпизод из своей жизни, думаешь, мучаешься, чувствуешь, что он не оставит в покое, пока не изложишь всё это пережитое на бумаге. Меня часто спрашивают: как возник замысел рассказа «Ясным ли днём». Трудно ответить, трудно объяснить этот сложный процесс. Помню только, что в то время много было суеты, встреч, разговоров, содержательных, а больше пустых, никчёмных, с шумной выпивкой, с размолвками и примирением, много ходил в театры, в кино, – словом, вел, так сказать, «светский» образ жизни. И очень издёргался. Нужно было сосредоточиться, разобраться, что к чему. И уехал в тайгу к знакомому охотнику в избушку. Там отдохнул душой. И хоть правы те, кто утверждает, что не единым хлебом жив человек, но за продуктами, когда они кончились, мне всё-таки пойти пришлось. Решил сократить путь, пошёл незнакомой целиной. Заблудился, и короткая, как казалось, дорога стала длинной. Долго шёл, оказался в овраге, куда сбрасывали нечистоты всякие. Выбираюсь из этого не очень приятного места, про себя тихонько ругаюсь, проклиная всё на свете, и вдруг недалеко, чуть ли не под самым ухом раздался удивительный по своей мелодичности и красоте голос итальянского мальчика Робертино Лоретти. Я очутился у стен колонии для мелких воришек. Пошёл вдоль проволоки, увидел будку с часовыми. Неприятное и угнетённое состояние. А голос чистый, звонкий, радостный, просто какой-то неземной всё ещё звенел надо мной. Я был потрясен: сапоги в назьме, а тут такая песня!
На мгновение Виктор Астафьев умолк, словно снова переживая этот давний эпизод в своей жизни, а потом опять заговорил, отвечая на вопрос:
– Можно было бы так и рассказать, как было. Уверен, что обработка этого эпизода могла бы дать что-то интересное. Но это не в моём ключе. Меня это не устраивало. От всего мерзкого, гнусного нужно очистить человека. Ведь задача моя заключается не в том, чтобы довести человека до повешения, убедить его в том, что он живёт в мерзком, отвратительном мире. Пусть человек страдает, мучается, пусть его окружают самые неблагоприятные жизненные обстоятельства, но я всегда стремился, чтобы душа человеческая, душа моего героя была привлекательна. Жизнь доказала, что даже на войне настоящий человек не теряет своего облика. У меня никогда, например, не поднимется рука написать плохо о фронтовых женщинах. Все воевали. И вот мы, мужчины, будем задним числом описывать не всегда ангельское их поведение. А ведь находятся же такие писатели… Я очень не люблю злых писателей. В моей жизни много было хороших, добрых людей, а за это нужно платить добром. Когда я пишу о войне, я всегда помню, что мы плохо её начали, долго отступали, во всём были нехватки, ото всего этого человек уставал, быстро изнашивался, на какое-то время мог на всё махнуть рукой, опуститься, стать ко всему равнодушным, мог желать себе смерти как избавления от страданий и мук, но пройдёт это временное состояние, и человек снова обретёт стойкость, мужество, уверенность в своих силах. Так о каком же состоянии человека написать? Некоторые писатели избирают первое, некоторые – второе. Мне хочется писать о человеке в разных его проявлениях – и в минуты слабости, и в минуты духовной стойкости и силы. Если быть густопсовым реалистом, то можно всё оплевать. В толковании даже самых скверных эпизодов должно быть что-то одухотворённое. Это не значит, что своего героя нужно украшать ёлочными игрушками и бубенчиками. Вот с такими примерно мыслями я и пришёл к рассказу «Ясным ли днём»…
Мысли Астафьева об изображении человека на войне – в минуты слабости и в пору духовной стойкости, о сочетании трезвого реализма с романтическим, возвышенным изображением нашего современника – обо всём этом невольно вспоминаешь, когда знакомишься с лучшими произведениями современных русских советских писателей о Великой Отечественной войне. Среди них роман Ивана Акулова «Крещение».
Интересен он уже тем, что писатель показывает, как постепенно, исподволь входит война в жизнь солдата. Уже гремят бои на Смоленщине и Днепре, враг обложил мёртвым кольцом Ленинград, а где-то в тылу, на Каме, готовятся к фронту солдаты. И автора интересует не столько боевая их выучка, сколько моральное состояние. Моральное состояние людей, знающих, что ждёт их великое испытание, а может, и смерть. По-разному ведут себя люди, по-разному думают, но нет ни у кого бахвальства, показной удали. Зато есть великое сознание своей значимости: мы, и только мы можем отстоять Отечество. Больше это сделать некому. Герои Ивана Акулова хотят жить, потому что все они молоды, порой у них возникают робкие мысли, смятение. Когда с ними познакомишься поближе, то овладевает нетерпение узнать: а как эти простые солдаты встретят первый бой? Выстоят ли они? Не дрогнут ли? А не покатятся ли они из-под Брянска на Орёл, а из-под Орла на Оку и Рязань? Ведь война. Фашистская военная машина ломит и ломит на восток. Как поведут себя в бою Николай Охватов, Пётр Малков, два друга из одного посёлка, столь разные и не похожие характерами и поведением? Колька, «костлявый, неуклюжий», вовсе не рвётся на фронт: у него мать, невеста, только-только начал работать и какой-то достаток вошёл в его дом. Его чутким и тонким рукам только бы работать. В романе есть эпизод, когда он, уже будучи на фронте, ловко смастерил солдатский котелок и сделал из кровельного железа трубы для бани. А сколько умного и добротного он сделал бы, если бы не война. Тяжело уходит он в армию, всё время тоскует, вспоминая беспомощную мать, последний вечер с Шурой, незатейливый, но такой близкий своей привычностью быт родного Ирбинска. Печальны его мысли и чувства. Только на Каме, куда их привезли на подготовку для фронта, глядя на таких же, как и он, одетых в армейскую форму, занятых обычной нормальной жизнью военного лагеря: надо работать – работают, надо маршировать – маршируют, а в минуты отдыха с увлечением отдаются играм и забавам, тренируют свою силу и ловкость, сноровку и быстроту, «словно забывая всё на свете, дико кричат, свистят, хохочут», – он вдруг увидел себя словно со стороны и обнаружил, что он безучастен ко всему происходящему, «какая-то неведомая ему сила словно отключила его от общей жизни». Он огляделся: только человек пять таких же, как и он, безучастно смотрят на весёлые игры бойцов: «Как я же, поди, домом болеют, точно от материнской груди отняты». И противен Колька стал сам себе, не знал, куда уйти и спрятаться от глухой тоски.
Иван Акулов развёртывает перед читателями жизнь Николая Охватова.
Психологически достоверно и убедительно показывает писатель, как люди в шинелях постепенно становятся воинами, а потом и героями, хотя порой и не сознают свой героизм. Иван Акулов создал в романе ряд прекрасных и запоминающихся образов, которые радуют своей человечностью, простотой. Командир полка подполковник Заварухин и рядовой Николай Охватов, может быть, и не совершат выдающихся подвигов, но они готовы к ним. Крещение, говорит автор всем строем романа, надо понимать как внутреннюю, нравственную готовность солдат к подвигу. Нравственную зрелость!