История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953-1993. В авторской редакции
Шрифт:
«Фёдор Абрамов пришёл в нашу школу в середине учебного года, – написала в своих воспоминаниях классный руководитель одного из классов Карпогорской средней школы Павла Фёдоровна Фофанова. – Попал ко мне в класс. Был он маленьким, худеньким, очень скромным мальчиком. Одевался так же, как все. Но его сразу заметили, так как он учился хорошо. Фёдор активно участвовал в пионерских и комсомольских делах. Любил читать стихи со сцены, много увлекался художественной литературой» (Там же. С. 34). В десятом классе увлекался уроками литературы и особенно уроками немецкого языка, переводил и знал разговорный немецкий язык.
В десятом классе Фёдор Абрамов был груб с некоторыми учителями. А. Абрамова, жена его старшего брата Василия, пояснила эту грубость:
«Я вела у них математику в восьмом и девятом классах временно, ждали учителя с высшим образованием. Прислали к нам
Получив аттестат отличника, он сразу же подал заявление в Ленинградский университет на филологический факультет. Вскоре ему пришёл ответ, что принят без экзаменов» (Там же. С. 42).
Прожив вместе с Фёдором Абрамовым почти тридцать пять лет, Л. Крутикова-Абрамова так очертила его «неуравновешенность и вспыльчивость», приобретённую им за долгие годы жизни:
«Удивительно сочетались в его натуре скромность, доброта, рефлексия, ранимость, неуверенность в себе и бесстрашие, страстность, увлечённость, вспыльчивость, одержимость, питавшие как его творческую целеустремлённость, так и безоглядное, наперекор рассудку, поведение в повседневности.
Он сам немало страдал от своей неуравновешенности и вспыльчивости, но немало страдали и близкие ему люди. Поначалу я даже всерьёз не восприняла его резких, гневных, порой оскорбительных слов» (Там же. С. 94).
На факультете преподавали выдающиеся профессора: древнерусскую литературу – А.С. Орлов, литературу XVIII века – П.Н. Берков и Г.А. Гуковский, русский фольклор – М.К. Азадовский, введение в языкознание – А.П. Рифтин. Особенно выделялся своим ораторским талантом профессор Г.А. Гуковский.
С третьего курса, в 1941 году, Фёдор ушёл на фронт, дважды был ранен, особенно тяжело во второй раз, шрапнельной пулей пробило оба бедра, в госпитале в голодном Ленинграде решали вопрос, отнять или оставить ногу. Несколько месяцев лечился в родной Верколе и увидел «бабью войну» за урожай во имя победы мужиков на фронте. Встал на ноги, направился на комиссию, был признан ограниченно годным и снова мобилизован. Знание немецкого языка и состояние здоровья было учтено на комиссии, и его направили в армейскую контрразведку (Смерш). Но в контрразведке он служил недолго, сразу после окончания войны вернулся в Ленинградский университет, после окончания университета был рекомендован в аспирантуру. Как аспирант, начал готовить диссертацию о творчестве М.А. Шолохова.
Это было время бесконфликтности в драматургии и прозе, торжество положительного героя и всех уникальных догматических требований социалистического реализма. В 1949 году Фёдор Абрамов опубликовал в «Вестнике Ленинградского университета» статью «О «Поднятой целине» М. Шолохова», которую назвал «своим первым, ещё весьма несовершенным литературным трудом». И эти «несовершенства» полностью зависели от «несовершенства» и догматических требований метода социалистического реализма. Ещё в 30-х годах, когда только что вышла «Поднятая целина», в критике заговорили о том, что образы большевиков в романе «недостаточно положительные». Д. Мазнин, например, в статье «Поднятая целина» и так называемое новаторство», отмечая черты, которых недостаёт образу Давыдова, писал, что «задача создания подлинного типа большевика-рабочего не полностью решена Шолоховым» (Красная новь. 1933. № 5). Точно так же рассуждали и в других статьях того же времени, достаточно посмотреть статьи Л. Мышковской (Красная новь. 1933. № 5), Б. Брайниной (Книга и пролетарская революция. 1933. № 6), М. Чарного (Октябрь. 1933. № 7) и др. Если в 30-х годах некоторые критики рассматривали образ Давыдова как «неполноценное отражение типа большевика-рабочего», то и в 40-х годах, и в частности Ф. Абрамов, представили образ Давыдова как «воплощение лучших черт большевика», как носителя «высшей формы партийного сознания». Ф. Абрамов успешно защитил диссертацию: так продиктовал ему метод социалистического реализма, таким должен быть образ Давыдова. Абрамов начал читать лекции на филологическом факультете Ленинградского университета, а сердце его словно навсегда осталось в селе Пекашине, с теми, кого придумал, сделав первые наброски романа, которому так и не дал название. Что-то застопорилось в работе над романом, после чтения журналов возникло впечатление самое унылое… Фёдор Абрамов задумал написать статью о популярных книгах о колхозной деревне. Журнал «Новый мир» принял статью «Люди колхозной деревни в послевоенной прозе», и вскоре она была напечатана (1954. № 4). Болгарский учёный и критик Иван Цветков, учившийся в Ленинградском университете и в аспирантуре Московского университета, хорошо знавший Фёдора Абрамова, встретил его в Москве в 1954 году:
«Фёдор Александрович приезжал из Ленинграда в редакцию «Нового мира» и в Союз писателей на встречу с А. Сурковым. Тогда развернулась ожесточённая полемика вокруг нескольких статей об изображении советской деревни в современной литературе. Вначале была статья В. Померанцева «Об искренности в литературе» и резкие выступления В. Ермилова и других критиков против неё. По своей молодости и неискушённости я рассуждал: почему эти люди так восстают против искренности, кому может быть вредна искренность в литературе? Чувствовался ещё стиль прежних лет, до смерти Сталина, я вспоминал грубые выпады Ермилова против прозы Платонова и Твардовского.
Абрамов рассказал мне о своих хлопотах в связи со статьёй в «Новом мире». Статью я уже знал, читал её с большим удовлетворением и гордился своим другом. С каким гневом отвергал он сусальные картинки о выдуманном благополучии колхозников в некоторых романах! Вот он цитирует пассаж из одного романа, где девушки в венчиках провожают закат солнца, и восклицает:
– Но это же Салтыков-Щедрин называл балетом!
Он говорил о твёрдой поддержке Твардовского, об обсуждении статьи на учёном совете филфака в Ленинграде. Декан факультета профессор Борис Александрович Ларин назвал статью блестящей. Я видел Фёдора Александровича в особом состоянии, в каком-то запале, и что-то аввакумовское проступало в его словах и во взгляде. Он вступил в борьбу за правдивое освещение жизни в деревне и с тех пор ни разу не отступил, хотя и появлялись в печати кем-то заказанные письма-обращения читателей, вроде «Куда зовёшь нас, земляк?». Фальшь оставалась фальшью, но она не имела прежней силы, и мало кто верил уже в подобные выступления» (Воспоминания о Фёдоре Абромове. С. 139).
Иван Цветков чуть-чуть перепутал срок появления письма читателей «Куда зовёшь нас, земляк?», письмо появилось после публикации очерковой повести «Вокруг да около».
Статью начисто отвергли в идеологических официальных кругах, была дана команда критикам в журналах и газетах подвергнуть полному неприятию точки зрения Ф. Абрамова, почти все критикуемые произведения признавались правдивыми, почти все произведения получили Сталинские премии, по ним снимались фильмы, делались инсценировки. «Очернительством» занимается молодой критик – так оценили первое публичное выступление Фёдора Абрамова, который продолжал работать над романом. Л. Крутикова-Абрамова приводит ответ Абрамова на эту огульную критику: «Мой патриотизм отмечен немецкими пулями на моём теле. Только моя правая рука осталась невредимой.
Пулей пробита левая рука, пулями прошиты обе ноги. Так кто же может меня обвинять в антипатриотизме? Кто может меня учить патриотизму? Я свой патриотизм доказал на фронте и в своих писаниях остаюсь верным только правде» (Там же. С. 94).
Художник Фёдор Мельников, знавший о замысле и послушав некоторые страницы рукописи, прочитанные ему Фёдором Абрамовым, приводит предполагаемые названия романа: «Семья Пряслиных», «Мои земляки», «Наши братья», «Большая страда». «В 1955 году, – вспоминал Ф. Мельников, – в письме к Фёдору в Верколу я предложил несколько названий, в том числе «Мои земляки» и «Братья и сёстры». В ответном письме Абрамова, посланном мне в Донбасс, он мне сообщал: «…Друг мой! Какое славное ты написал письмо. Молодчина! Впрочем, зачем хвалить товарища? И всё же мне хочется сказать тебе большое спасибо: ты дал моему детищу имя. «Большая страда», «Невидимая сила» и т. д. – всё это чепуха стандартная, а вот «Мои земляки» – это славно. Да, моя книга будет называться «Мои земляки». Очень умное, оригинальное и лирическое название. Да, люди мои – это именно мои земляки. Не буду больше распространяться, но скажу ещё раз – очень нравится мне имя». 22 августа 1955 года в письме Фёдору Мельникову он сообщил, что закончил последнюю главу романа, но «впереди работы непочатый край»: «Ты думаешь, я рад, что подхожу к финишу? Нет, сегодня я не испытываю никакой радости. Обычный день. К тому же по-прежнему одолевают сомнения, опа сения…»