История русской литературы XIX века. Часть 3: 1870-1890 годы
Шрифт:
С. А. Андреевский (1847–1918)
К своему сборнику "Стихотворения" (1886) поэт предпослал следующий эпиграф из Эдгара Аллана По, одного из любимых поэтов Ш. Бодлера: "Прекрасное – единственная законная область поэзии; меланхолия – наиболее законная из всех поэтических интонаций". В контексте трактата знаменитого американского романтика "Философия творчества" (откуда взят эпиграф) под "прекрасным" в данном случае следует понимать "высшую красоту" – ту, которая не подвластна ни моральным, ни научным истинам. Поставив Красоту выше Добра и Истины, Андреевский вслед за Э. По в своем поэтическом творчестве эстетизирует чувства скорби, уныния, тоски. Например, описывая скульптуру скорбящей Мадонны Долорозы, поэт не устает любоваться совершенством и гармоническими пропорциями фигуры, застывшей в траурной позе. Тщательно выписанные оттенки цвета, детали одежды и внешности в сочетании с откровенной ориентацией на размер и ритмику пушкинских и фетовских опытов из древнегреческой антологии (вроде "Нереиды" Пушкина или "Дианы" Фета) создают нужное автору впечатление Красоты, которая равнодушно-спокойно торжествует даже
("Dolorosa", 1883)
В программном стихотворении "Когда поэт скорбит в напевах заунывных" (1895) чувство скорби предстает не антитезой красоты, а, напротив, необходимым элементом, органической частью идеала прекрасного ("То плачет в звуках дивных // Печаль далекая, омытая в слезах"). При этом очевидно, что сама меланхолия приобретает в творчестве Андреевского содержание, качественно отличное от меланхолии поэтов-элегиков, вроде Жуковского или Батюшкова. Это уже не эстетизированная легкая грусть, промежуточное состояние между печалью и радостью, а именно скорбь, порожденная сознанием неразрешимых антиномий бытия. Для того, чтобы рельефнее выявить начала красоты и гармонии, Андреевский часто прибегает к методу изображения "от противного" – сочетая их с образами мрачными и отталкивающими. Внимание к болезненным диссонансам действительности, поражающим воображение парадоксальным сочетанием контрастов, составляет отличительную особенность стиля поэта. Будь то природная аномалия в виде "снежного пятна // В глухом безжизненном овраге", "когда цветет уже сирень // И ландыш не утратил цвета" ("Дума", 1886), или же странное соседство жизни и смерти в портрете умершей возлюбленной:
Зачем у ней, как у живой, Коса рассыпалась волной? И голова зачем повисла С какой-то грустью без конца?(Поэма "Обрученные", 1885)
В этом "ряженье" смерти в одежды жизни и красоты, в этом дьявольском маскараде, нарушающем хрупкую границу между бытием и небытием, Андреевский усматривает мистическую загадку мироздания, "вопрос вопросов", который требует настоятельно разгадки. Недаром уже на закате своего творческого пути он напишет очень личную по тону и мрачную по смыслу "Книгу смерти" (издана после смерти автора в 1922 г.).
Тема смерти в творчестве поэтов "безвременья" часто сопрягается с темой красоты – и здесь, несомненно, сказывается влияние эстетики Бодлера. Впрочем, и у Бодлера, и, в значительной степени, у Андреевского изображение всякого рода аномалий и "гримас" жизни не является самоцелью и подчинено художественному постижению первооснов мира.
М. А. Лохвицкая (1869–1905)
В творчестве современницы Андреевского поэтессы Лохвицкой нарушение всех "запретов" и "границ" вызвано откровенным протестом против "скуки" и "унынья" окружающей жизни, о чем она прямо и заявляет в программном итоговом стихотворении "В наши дни" (1898). Поэтесса не приемлет "срединного пути" ни в жизни, ни в искусстве. "Желаньям скромным" и "покою бесстрастья" своих современников она противопоставляет жажду "неизведанных ласк", "восторгов жадных", "могучих сил". "Солнца!… дайте мне солнца!… Я к свету хочу!" – этот лирический порыв из стихотворения "К солнцу!" можно считать основным пафосом всего творчества поэтессы. Он пришелся явно ко времени, недаром К. Бальмонт вынес его в заглавие своего лучшего стихотворного сборника "Будем, как солнце", посвятив его именно Лохвицкой. В соответствии с этим пафосом поэтесса открыто декларирует свободу женского чувства, которому "нет пределов, нет границ":
Ты был кроток и зол, ты был нежно-жесток. Очарованным сном усыпил и увлек, Чтоб во сне, как в огне, замирать и гореть, Умирая, ласкать – и от ласк умереть!("Песнь любви")
Строчки, подобные этим, были неслыханно смелыми для "женской поэзии" XIX в. Они явно выбивались да привычного круга ее тем и мотивов, создавали совершенно новый характер лирической героини [87] .
Критика много писала о Лохвицкой, причем одни осуждали вакхические вольности ее поэзии, а другие, напротив, ставили ей в заслугу дерзкую откровенность интимной лирики. Поэт Минский утверждал впоследствии: "Первоначальные стихотворения Лохвицкой отличаются жизнерадостностью, страстностью, вакхическим задором. Юная поэтесса порою казалась нескромной. Ее мечты и порывы – мало целомудренными. Но здесь, мне кажется, было гораздо больше искренности, чем нескромности" [88] . Вас. И. Немирович-Данченко, с которым Лохвицкую связывала почтительная дружба ученицы и учителя, окрашенная театральнопоэтической романтичностью, вспоминал о снисходительной оценке Л. Н. Толстого: "Молодым пьяным вином бьет. Уходится, остынет, и потекут чистые воды" [89] .
87
Тарланов Е. З. Женская литература
88
Н. М-ский. Памяти М. А. Лохвицкой. Новое время, 1905, 31 августа.
89
Немирович-Данченко Вас Ив. На кладбищах (воспоминания). Ревель, 1922. С. 135.
В своих "сверхжеланиях" и "сверхстрастях" ("Хотела б я свои мечты, // Желанья тайные и грезы // В живые обратить цветы, – //Но… слишком ярки были б розы!") лирической героине Лохвицкой постоянно хочется изведать крайние нравственные полюса – "стремиться вверх, скользя над бездной". Этой двойственности образа ("Слилось во мне сиянье дня // Со мраком ночи беспросветной") еще В. Брюсов удачно подыскал параллель в словах Гете о "двух душах, живущих, ах, в одной груди". Одна – "ищет ясности, кротости, чистоты, исполнена сострадательной любви к людям", другая – воплощает "чувственную страсть, героический эгоизм, презрение к толпе" [90] . Причем – и в этом прослеживается очевидное влияние Надсона – форма выражения эмоций в том и другом случае всегда близка к гиперболе, к наивысшим степеням сравнений, а поэтический синтаксис тяготеет к риторической напористости, к обилию однородных повторяющихся конструкций, как бы бьющих в одну точку и доводящих лирический порыв до экстатического напряжения. К этому "экстазу" страсти прижизненная критика относилась по-разному. Одни видели в нем нарушение общественных "приличий", откровенный эпатаж читателей, другие – чуть ли не выражение этических идей Ф. Ницше, противопоставившего "образованным филистерам" свою любовь к "дальнему" – "сверхчеловеку" будущего, одинаково великого как в любви, так и в ненависти.
90
Брюсов В. Собр. соч. в 7 т. Т. 6. М., 1975. С. 318.
Думается, однако, что подобные мотивы, хотя и встречаются в лирике Лохвицкой (см., например, цикл "Молох"), все же далеки от проповеди откровенного аморализма. В отличие от Бальмонта и Брюсова, "ницшеанство" которых связано с открытым противопоставлением "дионисического", темного первоначала бытия его иллюзорному, "аполлоническому" небытию, Лохвицкая вовсе не увлекалась "оргиазмом" и "дионисийством" ("вакханка" в поэзии, но любящая мать, "большая домоседка" в жизни – точно подметил о Лохвицкой в своих воспоминаниях И. Бунин). "Экстаз" страсти в ее лирике целиком обусловлен, повторимся, "надооновским" элементом – стремлением "забыться", уйти от серой, тусклой, ординарной действительности в мир неординарных, ярких человеческих характеров, в мир мечты. Недаром все крайности чувства либо подаются в ее лирике под знаком сослагательной или условной модальности ("Хотела б я свои мечты…"; "Если б счастье мое было вольным орлом…" и т. п.), либо переносятся в область экзотики, окутываются флером фантазии, легенды и сказки. Художественный мир поэтессы вообще переполнен экзотикой. Она явно увлекается легендарными или полулегендарными личностями женщин Древней Греции, с которыми ассоциируется представление о любовной культуре эллинов. На первое место тут следует поставить Сафо (Лохвицкую современники прозвали "русской Сафо"), но не менее интересны поэтессе и образы знаменитых афинских гетер Фрины и Аспазии (возможно, он зарождается не без влияния известных картин Г. Семирадского). Помимо Древней Греции ее неудержимо влечет к себе мир Древнего Востока (стихотворение "Царица Савская", 1894, "Джамиле", 1895, драматическая поэма "На пути к Востоку", 1898–1900, и др.). Весьма характерны и поэтические маски, в которых предстает лирическая героиня Лохвицкой. То она коварная русалка и чародейка, то, наоборот, девственночистая, бесстрастная "нимфея-лилия" ("мертвая роза"), то сказочная "царица снов", то грешница-монахиня…
Особое место в творчестве Лохвицкой занимает тема тайной страсти, одиночества, греха и наказания. В поэме "У моря" Лохвицкая описывает блаженство и грех, счастье и расплату за него, неудовлетворенность желаний и вечное страдание: "За миг блаженства – век страданья". Запахи цветов, шум моря, звуки музыки сопровождают смену чувств и переживаний героини и являются неотъемлемыми атрибутами развития поэтического образа.
Быстротечность жизни и земных радостей, изменчивость чувств, сосуществование дьявольского и божественного, искушения и расплаты за греховность желаний заставляют мучаться героинь поэтессы, размышлять об истинном и мимолетном, ставят их перед проблемой выбора. Здесь – реальное и осязаемое, но мимолетное и изменчивое, там – вечное и незыблемое. Героини Лохвицкой, как правило, оказываются добровольными жертвами любви, будь то любовь светлая или трагическая.
Поэзия Лохвицкой – это полет души, в котором переплетаются банальные розы, грезы, слезы, звучит городской романс и слышится былинное повествование. Перед глазами возникает история феи, русалки, земной женщины. Лирическая героиня поэтессы хочет больше, чем уготовила ей судьба, стремится к более ярким и неизведанным чувствам, нежели те, которые существуют вокруг: "Я о солнце грущу и страдаю", "Рай земной, где нет блаженства". Она остро переживает мимолетность бытия, и из этого рождается грустная философия: "Все тлен, все суета сует", "Настанет миг, его лови, и будешь богом на мгновенье".
Несмотря на очевидные художественные слабости, Лохвицкой все-таки удалось создать свой поэтический мир, позволяющий восполнить то, что оказалось невозможным или утерянным в жизни. В ее стихах незримо присутствует мечта о чистом, красивом и чудесном бытии. Однако земная женщина всегда находится рядом с поэтессой, и ее разум подсказывает автору, что идеала нет, что поэтический образ эфемерен. И тогда поэтесса обращается к драматическому жанру, в котором сказочные сюжеты уводят еще дальше от жизненной реальности, чтобы приблизиться к мечте.