История войны и владычества русских на Кавказе. Деятельность главнокомандующего войсками на Кавказе П.Д. Цицианова. Принятие новых земель в подданство России. Том 4
Шрифт:
«…Отобрано от нас древнейшее царство, – писали они между прочим князю Цицианову, – а теперь и жизнь нашу лишают свободы; если человек есть Бог, то он должен быть милосерд к смертным, а если и он смертен, то ему не следует забывать свою природу, ибо велик Бог, сильна природа и памятна смерть.
Вы повелеваете нам отправиться в Петербург; положим, что мы, уступая своим бессилием непобедимой силе, уже отправились; но какое в наших руках ручательство за безопасность, или где рукописание его величества, чтобы мы могли довериться ему, взять его в руки и поехать в Петербург. Мы столько времени находимся вне нашего царства на чужбине, а братья наши Вахтанг и Давид, обязавшиеся присягою до последней капли крови, хотя пожертвовали собою на верность императору, но получили во мзду окованный ковчег [81] и во славу своего рода почесть провинившегося мужика. Проклинаем имена тех, которые пожалели жизнь, а не род свой, и если бы о бесчестном взятии наших братьев мы не узнали, то, вынужденные приехать в Тифлис, по настоятельному совету царя (имеретинского), приняли бы и мы такую же честь, вследствие чего проклинаем наше несчастие» [82] .
81
Кажется, намек на закрытый экипаж, в котором их отправили в Россию. Прим, редак. Актов Кавк. археогр. комиссии.
82
Акты Кавк. археогр. комиссии, т. II, № 210.
Князь Цицианов хотя и признавал за царевичем Юлоном уменье писать «пером златоуста», но считал себя обязанным в ответ на его письмо, но откровенности, «приличной солдату в поле под ружьем поседевшему» и доверенности государя несколько раз удостоенному, повторить, что для него нет другого исхода, как ехать в Россию, что и просил исполнить [83] . Он убеждал также бежавшего царевича Теймураза возвратиться в Тифлис.
«Не упоминаю о вашем поступке, – писал он Теймуразу [84] , – и о том, что ваша светлость самую искренность и доверенность братскую, так сказать, столь дурно заплатили, уехав тихонько. Я до сих пор не хочу верить, что вы то сделали по собственному вашему побуждению, но считаю, что ветренность некоторых неблагомыслящих была причиною убеждения вас на поступок, нимало чести вам не делающий. Как бы то ни было, надлежит все забыть, и я вашу светлость умоляю, не в виде российского генерала, но как человек, к вам привязанный. Богом вам клянусь в том по христианской совести, как человек, вседушевно привязанный к своим родственникам, в числе коих имею счастье почитать и супругу вашу, которая неутешно и скорбью своею о вас может и каменного человека тронуть, сжальтесь над нею, возвратитесь хотя затем, чтобы утирать ее слезы. Зная твердость вашу в вере, припомнить вам осмеливаюсь, чем вы обязаны ей!.. Буде сердце ваше не затворено еще для дружбы моей, и для нежной любви супруги вашей, и вы, склонясь на мою из глубины души исходящую просьбу, и сжалясь над супругой, в отчаянии оставленной, согласитесь тотчас возвратиться, то все русские войска дадут вам пособие, буде в том нужду возымеете».
83
Письма князя Цицианова царевичу Юлону от 20 и 22 марта 1803 г., № 12 и 13. Акты Кавк. археогр. комиссии, т. II, с. 127.
84
От 22 марта 1803 г.
Но и эти письма, как и многие другие, оставались безуспешными, а между тем обстоятельства требовали непременной и скорейшей высылки всех остальных членов царского дома.
В средине Великого поста царица Мария (или Мариам) решилась оставить Тифлис и тайно уехать в Тионеты. Она располагала прожить там два месяца и в это время отправить письмо императору с просьбою разрешить ей остаться в Грузии. С этою целью она писала тионетскому моураву Дмитрию Челокаеву, чтобы он прислал к ней навстречу сколь возможно более людей, за что обещала подарить Челокаеву 1000 руб. и заплатить каждому из присланных; царица сулила принести дары кресту лашарскому и гуданскому, коих капища наиболее уважались пшаво-хевсурами. Дворянин Зураб Явангулов, посланный к Челокаеву, не решаясь передать письмо, сжег его и сказал царице, что моурав отказался исполнить просьбу царицы. Мария вторично просила того же Зураба Явангулова, чтобы он вызвал к ней тайно на совещание 10 или 12 старшин, с которыми думала выбрать в Тионетах удобнейшее место для жительства, и узнать от них, будут ли они согласны принять ее к себе. Зураб Явангулов и на этот раз отклонил от себя поручение, сказавши царице, что писал к тионетцам, но получил в ответ, что они не соглашаются принять к себе царицу.
16 апреля Мария опять призвала к себе Явангулова, объявила ему, что решилась бежать к хевсурам, издавна преданным грузинскому царскому дому, и просила только приискать четырех лошадей, говоря, что сама она имеет семь лошадей, а шесть достанет ей князь Аслан Орбелиани. В обществе царицы Явангулов встретил нескольких лиц, близких Мариам, которые обещали и поклялись вывезти ее из Тифлиса, заставив присягнуть в том же и Зураба Явангулова. Тогда Мариам вручила ему два письма: одним она разрешала ему расходовать на ее счет до 600 руб., а другое адресовала к его брату Давиду, которого Мариам просила исполнить все требования Зураба. Последнему словесно поручено было потребовать от брата сколько можно более людей, с которыми и выехать навстречу царице в Сурам.
В пятницу 17 апреля Мариам объявила одному из своих приближенных Мансурову, что намерена оставить Тифлис, и просила приготовить лошадей и катеров.
– Лошади и катера приготовлены, – отвечал тот, – и все стоят у Ганжинских ворот.
Царица приказала вывести их за Авлабарские ворота, но мальчик, которому поручено было провести лошадей, пришел сказать Мансурову, что караул не пропускает их. Сообщники поняли тогда, что намерение царицы оставить Тифлис стало известно русским властям.
– Поди и скажи той собачьей дочери, – сказал недовольный Мансуров, обращаясь к Зурабу Явангулову, – что она хочет делать!
Царица встретила последнего бранью и укоризнами. Она все еще не оставляла намерения бежать из Тифлиса и находила это возможным; бывшие же ее сообщники считали это крайне рискованным и отступились от царицы.
– Оставьте это дело, – говорил Марии и присутствующим родственник ее князь Аслан Орбелиани. – Теперь всякая попытка к выезду подвергнула бы нас несчастию.
Царица не обращала внимания на советы и собиралась в путь.
– Войди и посмотри, что царица делает, – сказал Мансуров Зурабу Явангулову.
Видя, что царица собирала и укладывала дорогие вещи, жемчуг и проч., Зураб Явангулов просил ее оставить свое намерение и при этом чистосердечно признался, что как он, так и Мансуров обманывают ее и не имеют для побега ни одной приготовленной лошади. В это время вошел в комнату князь Аслан Орбелиани.
– На что вы собираете свои вещи? – спросил он.
– Хочу ехать в Пшавы, – отвечала Мария.
– Вы слабы, не можете ехать, да и с кем поедете, кто вас отпустит?
– У меня есть четыре человека, которые согласны ехать со мною; поезжай и ты.
– Когда ехать?
– В нынешнюю ночь.
– Ехать вам никак нельзя, и я на то не согласен.
Царица настаивала на своем.
– Чего вы хотите от нас? – говорил Орбелиани, обращаясь к Марии. – Зачем предаете нас несчастию? что вы делаете? куда едете?
Царица в отчаянии бегала по комнате с места на место и укоряла князя Орбелиани в том, что он оставляет и губит ее.
– Теперь ты убил моих детей, – говорила Мария. – Зачем отдаешь их в другой раз в плен?
– Возьмите, – продолжала она, обращаясь к присутствовавшим, – один кинжал, а другой ружье, заколите и застрелите меня.
Царица была крайне огорчена и расстроена.
– Я лишаюсь надежды привести свой план в исполнение, – говорила она Зурабу Явангулову. – Возьми двух сыновей моих, Джебраила и Илью, спрячь их в своем доме, авось не переменятся ли обстоятельства, и тогда после можно будет отправить их куда-нибудь.
– Вы хотите меня совсем погубить, – отвечал на это Явангулов.
Мария снова просила его взять детей; мать ее тоже упрашивала и обещала за то Явангулову 2000 руб., но тот отказался. Женщина-царица находилась в беспомощном состоянии, не знала, что предпринять, к кому обратиться. В это время в комнату вошел посланный придворного дьякона Игнатия.
– Пойдете вы к вечерне? – спросил он царицу.
– До молитвы ли мне, – отвечала Мария, – я погибла с своими сыновьями. Хотела я ехать в Пшавы, но свита меня не послушала.