История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 9
Шрифт:
Поскольку она поддерживала этот диалог, смеясь, я, естественно, в него включился, наслаждаясь при этом ее умом, который, в сочетании с ее очарованием, убеждал меня в том, что она способна влюбить в себя кого угодно. Это был первый образчик, что она мне дала в первый же день, того, что я узнал ее к своему несчастью.
Это было в тот роковой день в начале сентября 1763 года, когда я начал умирать и перестал жить. Мне было тридцать восемь лет. Если жизненная линия подъема равна по длине линии нисхождения, как это должно бы быть, сегодня, в первый день ноября 1797 года, мне кажется, что можно рассчитывать примерно на четыре года жизни, которые, в соответствии с аксиомой: motus in fine velocior [31] , пройдут очень быстро [32] .
31
закон
32
Казанова, как известно, умер в 1798 году.
Шарпийон, которую знал весь Лондон, и которая, полагаю, еще жива, была красавицей, в которой было трудно найти недостаток. Волосы у нее былм светлокаштановые, глаза голубые, кожа — самой чистой белизны и рост почти такой же, как у Полины, за вычетом двух дюймов, которые она должна была наверстать к двадцати годам, потому что сейчас ей было всего семнадцать. Грудь ее была мала, но совершенна, руки пухленькие, тонкие, немного длинней, чем обычно, ножки миниатюрные и походка уверенная и благородная. Лицо нежное и открытое, говорящее о душе, отличающейся тонкостью чувств и тем благородством, которое обычно зависит от рождения. Лишь в этих двух пунктах природа постаралась нас обмануть. Ей бы следовало, однако, наоборот, быть тут правдивой, и обманывать во всем остальном. Этой девушке было предназначено судьбой сделать меня несчастным, еще до того, как она меня узнала, и она сама сказала мне об этом.
Я вышел из дома Малиньяна не как мужчина мыслящий и чувствительный к чарам прекрасного пола, который должен чувствовать радость оттого, что познакомился с девушкой, обладающей редкой красотой, и уверенный, что легко удовлетворит все желания, которые она ему внушила, но ошеломленный и изумленный тем, что образ Полины, который все еще стоял у меня перед глазами и который представал перед моим воображением всякий раз, когда я видел женщину, имеющую право рассчитывать на то, чтобы мне понравиться, чтобы заставить меня от нее отвернуться, не возымел силы заставить меня отказаться от этой Шарпийон. Я извинил себя, решив, что то, что меня очаровало — всего лишь эффект новизны и сочетание обстоятельств, и что разочарование не замедлит проявиться. Какие я мог вообразить себе затруднения? Она сама напросилась ко мне на обед, она была доброй подружкой прокуратора, о котором она, очевидно, не будет вздыхать, и который, должно быть, ей платил, поскольку он не был красавцем-мужчиной, ни достаточно молодым, чтобы она могла в него влюбиться. Даже если не льстить себя надеждой ей понравиться, я знал, что у меня есть деньги, что я не скуп и что она не устоит.
Милорд Пембрук стал моим другом после того доброго дела, что я провел против графа Шверин, и моего порядочного поведения, когда я не претендовал на половину суммы от генерала. Он сказал мне, что мы устроим развлечение и приятно проведем день.
Когда, придя, он увидел четыре куверта, он спросил, кто эти другие двое, что будут с нами обедать, и был поражен, когда узнал, что это Шарпийон и ее тетя, и что она сама напросилась, когда узнала, что это он будет обедать со мной.
— Эта девочка, — сказал мне он, — внушила мне сильное желание ее иметь, я встретил ее однажды ночью в Воксхолле вместе с ее тетей и предложил двадцать гиней, если она прогуляется со мной в темной аллее. Она на это согласилась, попросив сумму вперед, и я был достаточно добр, чтобы ее ей дать. Она пришла в аллею, но сразу отстранилась от моих рук, и больше я ее не встречал.
— Вы должны были бы публично дать ей пощечину.
— Я это проделал, и надо мной посмеялись. Она абсолютно взбалмошная и теперь меня не интересует. Вы влюблены в нее?
— Я заинтересовался ею, как и вы.
— Это маленькая плутовка, которая сделает все возможное, чтобы вас заполучить.
Она прибывает и наговаривает милорду самых приятных вещей, даже не глядя на меня. Она смеется, она рассказывает сама о шутке, которую проделала с ним в Воксхолле, и расценивает как неумное то, что он рассказал о ней по поводу ее проказы, что, наоборот, должно было бы заставить полюбить ее еще больше.
— В следующий раз, —
— Вполне возможно, потому что я вам не стану платить авансом.
— Фи! Платить — это грубое слово, которое вам не идет.
Милорд похвалил ее ум и только посмеялся над всеми дерзкими предложениями, которые она ему делала, очень задетый тем неуместным вниманием, с которым следовал за ее предложениями. После обеда она нас покинула, пообещав перед этим пообедать со мной послезавтра.
Я провел всю следующую неделю с этим любезным лордом, который познакомил меня с баней по-английски. Это развлечение, которое стоит очень дорого и которому я не буду давать описание, поскольку оно знакомо всем тем, кто провел некоторое время в Лондоне и согласился потратить шесть гиней, чтобы этим насладиться. Мы воспользовались двумя сестрами, очень красивыми, которых зовут Гарио.
В назначенный день я направился к Шарпийон, чтобы пообедать с ней, как обещал. Она представила меня своей матери, которую, хотя и больную и исхудавшую, я узнал. В 1759 году один житель Женевы по имени Боломе уговорил меня продать ей украшения на сумму 6000. Она дала мне два обменных векселя, подписанных ею и ее двумя сестрами на имя того же женевца; ее звали Оспюрже. Женевец, акцептор векселей, перед сроком выплаты объявил себя банкротом, и мадемуазели Аугсбургер также испарились пару дней спустя. Так что я был весьма поражен, увидев их в Англии, и еще более поражен, оказавшись приведен к ним самой Шарпийон, которая, не зная этой аферы своей матери и ее сестер, не сказала им, что г-н де Сейнгальт — тот самый Казанова, которому они должны 6000 монет.
— Мадам, я имею удовольствие вас узнать, — были первые слова, что я ей сказал.
— Месье, я вас тоже узнаю. Этот мошенник Боломе…
— Не будем говорить об этом, мадам, перенесем этот разговор на другой день. Я вижу, что вы заболели.
— Почти смертельно, но сейчас мне лучше. Моя дочь не объявила вас под вашим именем.
— Простите ее. Оно мое, как и то, что я носил в Париже, когда с ней познакомился, не зная, что она ваша дочь.
Тут вошла бабушка, которую звали, как и ее дочь, Оспюрже, вместе с двумя тетушками, и четверть часа спустя — трое мужчин, из которых один был Гудар, которого я знал в Париже, и двое других, незнакомых, одного звали Ростэн, а другого — Кумон. Это были три друга дома, все трое — мошенники по профессии, амплуа которых было приводить туда простаков, обеспечивая с их помощью свое существование. И в это бесславное сообщество я был вовлечен, и, несмотря на то, что я сразу все понял, я не убежал, не пообещал не ступать более туда ни ногой. Я решил, что я ничем не рискую, держась все время настороже и не имея другой цели, кроме как завязать интригу с дочкой, я смотрел на этих людей лишь как на существа, не имеющие ничего общего с моим предприятием. За столом я со всем соглашался, я задавал тон, болтал как сорока, дразнил всех, и в конце концов договорился приходить без церемоний. Единственное, что мне не понравилось, это просьба Шарпийон, которая извинилась за дурное качество ее угощения. Она попросила дать ужин ей вместе со всей компанией и назначить такой день.
Я просил ее выбрать без церемоний день самой и, проконсультировавшись с плутами, она его назвала. Четыре роббера в вист, в которых я все время проигрывал, протянули время вплоть до ужина, и к полуночи я вернулся к себе, весьма утомленный и влюбленный в Шарпийон.
Несмотря на это, я нашел в себе силы не видеться с нею последующие два дня. На третий день, тот, на который она назначила ужин у меня, она явилась вместе с тетей в девять часов.
— Я явилась, — сказала мне она, чтобы позавтракать у вас и предложить вам одно дело.
— После или до завтрака?
— После, так как мы должны остаться наедине.
В этом тет-а-тет, проинформировав меня о настоящем положении своей семьи, она сказала, что прекратит жить в стесненном положении, если ее тетя, которая находится в соседней комнате, заимеет сотню гиней. С этой суммой она изготовит эликсир жизни, который ее обогатит. Она говорила мне о достоинствах этого эликсира, о потоке денег, в котором нельзя сомневаться в Лондоне, и о выгоде, которую я сам извлеку, выступая, несомненно, на паритетных началах с ней; независимо от этого, она сказала, что, получив сотню гиней, ее мать и тетушки письменно обязуются вернуть мне эту сумму в течение шести месяцев. Я сказал, что дам ей положительный ответ после ужина.