История жизни, история души. Том 2

Эфрон Ариадна

³ Речь идет о материалах XXII съезда КПСС, состоявшегося 17-31 октября 1961 г. А.С. иронически отзывается на слова Н.С. Хрущева: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме».

И. Г. Эренбургу

8 ноября 1961

Дорогой Илья Григорьевич, очень рада книге⁴², очень благодарна за дополнительные строки о папе², несколько - насколько сейчас можно — уравновешивающие всё. Хорошо издана книга, хорошо и веско ложится в ладонь; нравится и размер, и обложка, и шрифт. Прекрасно. Сама книга - событие, Вы об этом знаете. Многие, многие -уже безмолвные, равно как и огромное племя безмолвных, лишь чувствующих — немо — читателей, благодарны Вам - Вы знаете и это. Вы сумели этой книгой сказать «Солнце — остановись!» — и оно остановилось, солнце прошедших

дней, ушедших людей. Спасибо Вам, дорогой друг, за всех, за всё — за себя самоё тоже.

О Глиноедском³: имени-отчества его я не помню, мы все звали его товарищ Глиноедский. Не знала и его жены. Человек он был замечательный и очень мне запомнился. Офицер белой армии, а до этого - участник первой империалистической; попал в немецкий плен, раненый. Бежал из госпиталя, спрятавшись в корзине с грязным' окровавленным бельём, ежедневно вывозившимся в прачечную. Познакомилась с ним в «Союзе Возвращения»; вёл он там какой-то кружок — политграмоты ли, политэкономии — не помню. Неприятно выделялся среди прочих преувеличенной подтянутостью, выутюженно-стью, выбритостью; был холодноват в обращении, distant, distinque⁴³. Говорил литературнейшим языком, без малейшей примеси французских обрусевших словечек и оборотов, хоть фр<анцузский> яз<ык> знал отлично. Так и вижу его - выше среднего роста, худощавый, даже худой, гладко причёсанные, светлые, негустые волосы, лицо «с вол-чинкой», жёсткое, и, как бывает, прелестная какая-то стыдливая улыбка. Чёрный костюм, безукоризненно отглаженный, белоснежный воротничок, начищенные башмаки. Акругом - шоферы, рабочие, в плохонькой, но какой-то живой одежонке, лица чаще всего небритые, руки — немытые, табачный дым, гам. Устроили в Союзе дешёвую столовую, кормили по себестоимости, за гроши - щи да каша. Длинные столы, скамьи, алюминиевые миски, ложки — серый хлеб большими ломтями — вкусно было и весело, ели да похваливали — шутили, шумели. А Глиноедский не ел, а кушал, и хлеб отламывал кусочками, а не хватал от ломтя. Мы — тогда молодёжь — втайне подтрунивали над ним, над разутюженностью его и отчуждённостью, но на занятиях сидели смирно, человек он был эрудированный — и строгий по существу своему. Один раз опоздал он на з<анят>ия, я сбегала за ним, жил он в этом же здании на rue de Buci⁴ (странный громадный престарый чёрный дом) - в мансарде. Постучала. Не отвечают. Толкнула дверь -открылась. Никого - и - ничего. Крохотная клетушка, по диагонали срезанная крышей, где-то там мерцает тюремное окошечко размером в печную дверцу. Страшная железная — какая-то смертная койка с матрасиком-блином, а из-под матраса видны те самые чёрные «безукоризненные» брюки - так вот и отглаживаются. На спинке кровати — та самая — единственная — белая рубашка. На косой табуретке в изголовье - керосиновая лампа, два тома Ленина. Всё. Нищета кромешная, уж ко всяческим эмигрантским интерьерам привыкла, а эта в сердце саданула, по сей день помню. Я всё поняла. Поняла, какой страшной ценой нищий человек сохранял своё человеческое достоинство. Поняла, что для него значил белый воротничок, и начищенная обувь, и железная складка на брюках, чистые руки и бритые щёки. Поняла его худобу и сдержанность в еде (кормили один раз в день).

У меня даже кровь от сердца отхлынула и ударила в пятки («душа в пятки» ушла!). Я (всё это уже к делу не относится) заплакала так, как в детстве от сильного ушиба — слёзы вдруг хлынут без предупрежденья, и пошла тихонечко вниз - вдруг прозрев и увидев страшноту этого дома, липкие сырые пузатые стены, корытообразные стоптанные ступени, бесцветность света, еле пробивающегося сквозь от века грязные стекла.

Помню, рассказала папе — оказалось, что Глиноедский давно уже был без работы, пробавлялся случайным и редким, голодал. Ему помогли — с той деликатностью, с какой папа умел. Кормёжку стали «отпускать в долг», какой-то заработок устроили, всё пошло лучше.

А когда началась Испания, Глиноедский первым попросил его отправить туда. Тот разговор его с папой, при котором я случайно присутствовала, размалёвывая в «кабинете» секретаря стенгазету, тоже запомнился, не сам, в общем, разговор, а Глиноедский — совсем другой, оживлённый, помолодевший, распахнутый, оживший, а не оживлённый! Стесняясь высокопарности слов, он говорил о том, что, согрешив оружием, оружием же и искупит, но не так великопостно это звучало, как у меня сейчас. Искупил-то он жизнью. Говорят, что в Испании он проявил себя великолепным организатором, что было тогда так важно. Что был он отчаянно храбр, и более того — мужествен.

Да, был он полковником царской армии. Так мы иной раз звали его в шутку, «полковник Глиноедский», он очень обижался.

Но того, что Вы хотели узнать - имя-отчество Глиноедского, историю его женитьбы, я просто не знаю. Пусть Наташа⁵ напишет Савицкой Вере Михайловне, Сталинград «24», д. 117, кв. 6. Она тоже была в Союзе Возвр<ащения> (потом, уже после гибели Глиноедского, и в Испании), Глиноедского должна помнить и, м. б., знает о нём больше, чем я. Я даже не знала, что он был женат. (Адрес Савицкой я даю верный — пусть не покажется неполным, там что-то литерное, то ли завод, то ли верфь.)

Вот и всё, как всегда на скорую руку.

Обнимаю Вас

Ваша Аля

Любовь Михайловну крепко целую. ⁴⁴⁴⁵

³Владимир Константинович Глиноедский (в некрологе журн. «Наш Союз». 1937. № 3/4он назван Глиноецким) - полковник-артиллерист. Участвовал в гражданской войне в Испании под именем Хименес. Возглавлял ударный батальон на Арагонском фронте и погиб 27 декабря 1936 г в бою под Бельчитой.

Сведения о Глиноедском (Хименесе) А.С. сообщала по просьбе И.Г. Эрен-бурга, написавшего во 2-м томе своих мемуаров о встречах с ним во время испанской воны: «Человеком он был на редкость привлекательным, смелым, требовательным, но и мягким. Прошел он нелегкий путь, это помогало ему терпеливо сносить чужие заблуждения. <...> Два раза анархисты хотели его расстрелять за восстановление порядков прошлого", но не расстреляли - привязались к нему, чувствовали, что он верный человек. А Глиноедский говорил мне: Безобразие! Даже рассказать трудно... Но что с ними поделаешь? Дети! Вот хлебнут горя, тогда опомнятся...” Член военного совета Арагонского фронта полковник Хименес как-то сидел со мной и расспрашивал про Россию, вспоминал детство. Я сказал ему: “Ну вот после войны сможете вернуться домой...” Он покачал головой: “Нет, стар я. Это, знаете, хуже всего - оказаться у себя дома чужим человеком...”» (Эренбург И.Г. Люди, годы, жизнь. М 1990 Т 2 кн 4 гл. 19. С. 107-108).

⁴ На ул. Бюси в Париже, где размещался «Союз возвращения на Родину» и редакция журн. «Наш Союз».

⁵Наталья Ивановна Столярова (1914-1984), секретарь И.Г. Эренбурга.

И. И. Емельяновой

13 ноября 1961

Малый Малышок, у нас второй день мороз и солнце, но не весело, п. ч. снега совсем нет и земля зябнет голая. На праздники приезжала Ада, побыла дней десять, поучаствовала в деревенском быту, а сегодня вновь уехала к цивилизации поближе, а я осталась в обществе кошки - ибо в ином обществе совершенно не в состоянии работать - отвлекаюсь. Вообще-то и кошка мало помогает. По слухам, Инка с детсадом¹ ездила на праздники в Ленинград и правильно сделала. Она совершенно чумеет от работы и в первые же две недели ухитряется израсходовать без остатка всё здоровьишко, накопленное за отпуск. А я за время твоего отсутствия превратилась в какого-то сторожа маяка, в Москве почти не бываю, а когда бываю, то до такой степени бегом, что потом в Тарусе никак не могу отдышаться. Всё работаю, и сама себе надоела, ибо сработанного-то и нет ничего. Высиживаю, как гусыня на гнезде, а цыплята всё не вылупляются. Не умею я хватать время под уздцы, оно первое меня хватает под это самое и тащит к старости поближе — больше никакими достижениями похвастаться не могу, а жаль.

И всё же люблю я свои одинокие тарусские месяцы, особенно, если погода не дождливая; как у каждого психа, она, погода, действует на настроение, и из серого низкого неба уж никакое решительно вдохновение не нисходит на мою победную головушку. Недавно получила в подарок вышедший толстый безобразно изданный однотомник Бунина². Я его очень люблю — всё, за исключением той прозы, что была у тебя³, или почти всё. И теперь перечитывала «Жизнь Арсеньева», «Деревню», пожалуй, с неменьшим удовольствием, чем ты своего Манна. Какое богатство, неистощимость и - ничего приблизительного, рядом стоящего. Вспоминаю его глаза, светлые, чуть не до белизны, пронзительный и недобрый взгляд. Думаю так же и Толстой смотрел, и в светлости глаз его была не русская созерцательность, а какая-то холодная раскалённость добела⁴. По крайней мере у Бунина было именно так.

На мамину книжечку многие — знакомые и незнакомые — отзываются письмами. Выход её в свет оказался настоящим событием, многие ведь впервые столкнулись с этим явлением. Наташа Ст<оля-рова>⁵ достала мне две книжечки Бориса, одну для меня, одну моей подруге детства, к<отор>ая замужем за испанцем-антифашистом и живёт в Мексике⁶ с ним и дочкой — на каком языке они говорят в семье, она никогда не смогла мне объяснить! Там нет русских книг, поэтому я с особым чувством отправила ей и маму, и Борю. Наташа пишет, что Борю купила в магазине, что на ул. Горького, где трое суток дежурила полуторатысячная армия книголюбов, большинство которых разошлись ни с чем: тиражи небольшие и рассылаются по всей стране и в Москве мало что оседает.