История жизни, история души. Том 2
Шрифт:
Ваша Аля
Дорогие Лиленька и Зинуша, за полным отсутствием красноярских открыток посылаю вам купленную здесь... псковскую1. Ада была недавно в Пскове, к<отор>ый ей необычайно понравился. И правда, град-Китеж какой-то! Вчера ездили на речной «Ракете» по Енисею в город строителей Красноярской ГЭС, Дивногорск, более похожий на швейцарский курорт, чем на рабочий посёлок; оттуда автобусом на строительство ГЭС. Впечатление — ошеломляющее. Главное — никакого тяжёлого ручного труда — работают гигантские механизмы; почти бесшумно. Всё это — среди дикой и дивной природы. Обо всём напишу подробнее письмом, а пока — очередная весточка в телеграфном стиле. Впечатлений столько, что голова пухнет, хочется уже сесть
Ваша Аля
1 На обороте открытки: вид на устье р. Псковы и Кремль.
<ИЗ «ЗАПИСОК О ПОЕЗДКЕ ПО ЕНИСЕЮ»>
24 июля. <...> День был хорош; на носу и по палубам гулял ветер; светило солнце; кабы не радио и не малограмотная «куль-турница», с запинками и неправильным произношением читавшая (вещавшая) по 30 раз в день одни и те же отрывки из путеводителя, то было бы и вовсе хорошо. Но мы все трое очень устали от интенсивного «рассматривания» Красноярска, Див-ногорска, ГЭС, от жары и от душной ночи и с Енисеем и его берегами осваивались медленно; ахали, ахали, но ещё не очень проникались.
Это всё так громадно, так широко, так высоко, так ни с чем привычным не схоже, что надо хоть немного сжиться, свыкнуться. Свыклись было — и вдруг Казачинские пороги; теплоход умеряет бег, справа - скалистый берег, слева — станок Ка-зачинский, родина лоцманов, когда-то переводивших суда очень узким извилистым фарватером. Вечереет, пасмурновато, свет как бы не с неба, а ниоткуда или отовсюду, рассеянный.
| / |
|---|
| |
Появляются большие и малые тёмные камни — обточенные водой или острые, вокруг них завивается вода; вьётся и плещется она бурно и наперекор быстрому и спокойно-устремлённому течению Енисея над скрытыми страшными невидимыми скалами; между ними узкий и извилистый ручеёк фарватера - такой узкий, что встречное движение здесь запрещено. Возле домика бакенщика, на длинном белом шесте, вывешены красные и чёрные знаки, показывающие, занят или свободен путь. У прохода через пороги - очередь судов, все грузовые и все ждут встречного. Разворачиваемся, становимся в очередь и мы, и когда прекращается лязганье якорной цепи и ход машины -тишина, неподвижность и сразу легкая духота и сильный запах хвои и воды.
Всё - вне: времени (часа), времени (века), движения; как бы в подвешенном состоянии; только вода несётся ниоткуда и в никуда. Ждём, и трудно угадать, долго ли. Странно и страшновато от сознания, что справа и слева - речные рифы и на дне - кладбище вспоротых ими старых кораблей. Но вот невидимым коридором, условно ограниченным навигационными знаками, идёт неторопливо, как бы ощупывая под собой воду, грузовой катеришко с баржей; следя за ним, там, у конца порогов, серый катер береговой охраны медленно маневрирует
между красным и белым буйками. Знаки на белой мачте у домика бакенщика меняются местами - путь свободен; опять повисают в воздухе кажущиеся очень значительными слова команды - корабельная каббалистика, хриплый и такой домашний голос капитана; когда это? Сейчас, сегодня, или 300 лет тому назад, или всё это уже завтра? Удивительное и чисто российское чувство вневременности, и дело тут не в «чертах нового» или - старого. На этом все наши сказки заквашены — ковры-самолеты, скатерти-самобранки, жар-птицы.
Едем всё дальше на Север, и всё севереет природа, постепенно, как перламутр, переливается из одной краски,
Спали уже лучше, в каютах — прохладнее; в 12 ночи встала посмотреть Енисейск, у пристани которого простояли полчаса. Ничего видно не было, кроме редких огоньков на острове, к<отор>ый я, во время стоянки десятилетней давности, пыталась зарисовать. Енисейская пристань спала; спал и наш пароход, и в коридоре, фанерованном дорогими сортами дерева, на серо-розовом гэдээровском ковре, спал обязательный пьяный; непринуждённо и живописно раскинувшись, потеряв туфлю. Теплоход наш стоял, как декорация, ярко-белый, ярко освещённый в глубоком мраке влажной тёплой ночи. <...>
25 июля очень жаркий, прелестно-солнечный, тихий день; даже на носу чувствовалось, что ветер спал и веял только воздух, потревоженный теплоходом. Не верилось, что идём на Север, такая теплынь. Но небо постепенно становилось выше и прозрачнее, чем привычное нам над средней полосой, а воздух всё сильнее и невыразимее насыщался запахом хвои - церковным, торжественным. Самое сильное впечатление дня -остановка в Ворогове, стариннейшем сибирском селе, основанном в начале 17 века; уже почти белая ночь, хоть солнце и закатилось, но светло несравненным северным ночным светом. На очень высоком плоскогорье с песчаным, галечным спуском к Енисею необычайное село, по реке вытянувшееся рядком двухэтажных бревенчатых (брёвна - огромные, шоколадного цвета) изб; окна только в верхнем этаже, нижний -глухой; там хозяйственные помещения, хлевушки тёмные; пространство между избами перекрыто изгрызанными временем плахами — получаются громадные сени или крытые дворы. Нигде, ни в России, ни в самой Сибири, не видывала такого. Задворки домов - хаос деревянный — клетушки, пристройки, как деревянные опёнки. Все кажется таким древним, что теряешься среди минувших столетий, плутаешь меж ними, как меж этими улицами. Собаки ещё не лайки, но уже с лаин-кой; ласковые, не брешут на прохожих. Люди (о них надо бы прежде собак!) по внешнему виду (и в этом перламутровом освещении) тоже неведомо какого столетия; через разлатую улицу с беспорядочно наставленными коричневыми предковски-ми домами-домовинами, с неровными мостками и какими-то, похожими на днища лодок, настилами, со слюдяными лужами, точно ледяными, — наискосок бредёт с посошком чёрная скитская старушечья фигурка...
26 июля дождливый холодный день; ожидание Туруханска; десятигодичного напряжения ожидание.
27июля — Игарка, половину которой пропустила, т. к. в тот самый момент, что она появилась на горизонте, меня опять скрутила таинственная «поджелудочная» боль, вместе с которой спряталась в каюте, наглотавшись всяких болеутоляющих. Потом отпустило немного, и я попыталась из окна каюты, коряво, бездарно и неумело вот этой самой ручкой набросать на блокноте кусочек порта: но что и ручка, и рука перед этой картиной!
Путаница - нарядная путаница мачт, труб, подъёмных механизмов - гибких и прямых, чётких и строгих линий корпусов судов; несказанное сочетание красок и запахов; смятенный плеск волн в узком заливе; волны — не речные, а морские, множество отдельных конических (конусообразных) беспорядочных всплесков; бесшумная музыка движений: лебёдок, подъёмных кранов, маневров — и шумы: тарахтенье катеров и моторок, снующих от одного близкого берега к другому, от одного близкого судна к другому, вскрики гудков. Над всем -незакатное северное небо с его баснословной чистой высотой и многослойностью облаков — верхние — объёмные, округлые, белые, медлительные, почти неподвижные, важные; нижние — постоянно меняющиеся, сизые, синие, то ли дождь несущие, то ли просто так мятущиеся по воле ветра.