История журналистики Русского зарубежья ХХ века. Конец 1910-х – начало 1990-х годов: хрестоматия
Шрифт:
То объединение, к которому звало и зовет «Возрождение», не есть объединение на какой-либо доктрине и в какой-либо партии.
Основные идеи наши ясны и просты.
Мы сознательно и убежденно приемлем и выдвигаем личный авторитет великого князя. Авторитет чистый и бескорыстный, овеянный и исторической традицией, и духом жертвенности. Авторитет не господства, а служения.
Мы сознательно и убежденно рассматриваем себя как слуг великого организма русской армии, той силы, которая встала на защиту бытия и чести России против разрушительной
Мы сознательно и убежденно настаиваем на том, что Зарубежье должно духовно и политически не вариться в собственном соку, не жить мелкими счетами и перекорами «эмиграции», а всеми своими помыслами и действиями быть обращено туда, к подъяремной Внутренней России.
Именно эта обращенность к Внутренней России внушает нам и властно диктует не партийно-политическую программу, а некоторые основные и не-сдвигаемые линии нашего политического мышления и поведения.
Отвергая ложные идеи и злой дух революции, в своих разрушениях себя пережившей и изжившей, мы учитываем великие сдвиги и крупные изменения, происшедшие в народной жизни. России нужно возрождение, а не реставрация. Возрождение всеобъемлющее, проникнутое идеями нации и отечества, свободы и собственности, и в то же время свободное от духа и духов корысти и мести. Поэтому мы стоим непреклонно за установление собственности и предостерегаем от увлечения несбыточными мечтами о восстановлении или реставрации собственностей. Необходимо возвращаться к России Внутренней и идти в нее с ясной и твердой идеей собственности и нельзя идти туда с мечтами о возврате собственностей.
Государственное здание будущей возрожденной России будет как-то сооружено силами политически освобожденного и духовно воспрянувшего народа. Восприемницей этого освобождения и возрождения должна быть неумирающая идея свободы. Однако сейчас бесплодно вырисовывать те государственные пути, по которым пойдет возрожденная Россия, и тем более нелепо диктовать те формы, в которые выльется ее политическая жизнь. Вот почему у нас нет политических рецептов, а есть ясная и твердая мысль – России нужны: прочно огражденная свобода лица и сильная правительствующая власть.
Наконец, у нас есть ясное сознание и твердое убеждение, что духовная крепость и свобода лица, мощь и величие государства в своих глубинах, основах и истоках восходят как-то к непреложным религиозным началам. Отрываясь от этих начал, личность духовно никнет и мельчает, корни ее свободного бытия иссыхают. И государство, которое отнюдь не представляет просто технического приспособления, а есть некий таинственный сосуд национальной духовной и жизненной энергии, испытывает ту же судьбу, когда отрывается от религиозных начал.
Вот почему для нас Великая Россия и Святая Русь не два различных естества, а лишь два различных лица единой и живой в своем единстве духовной сущности.
И.А. ИЛЬИН
Кто совершил? («Новое время». 1926. 5 августа)
«Новое время» (Белград, 1921–1930) – ежедневная газета, продолжение петербургского «Нового времени» (1868–1917).
Иван Александрович Ильин (1883–1954) – философ, публицист,
Умер Дзержинский. И не добром поминает его Россия. Да и может ли быть иначе? Восемь с половиною лет правил он страхом и кровью, и то, что он сделал – неописуемо и непоправимо. Имя этого поляка навсегда внесено в русскую историю и записано оно на одной из самых трагических и позорных страниц ее…
Но именно поэтому к его деяниям нельзя подходить только от чувства; здесь необходима еще мысль и воля.
Да, его деяния были отвратительны. Но значит ли это, что они были бессмысленны, что они не были обдуманно-целесообразны? Я имею в виду, конечно, не цели России и не цели религиозно живого духа, а цели социалистически-коммунистического интернационала, цели тех организаций, которые отрицают религию и Бога, не чтут начала родины и ведут борьбу с началом частной собственности…
Были ли его деяния бессмысленны? Или они служили чьим-то целям?
Совершая то, что он совершал, тешил ли он только свою личную жестокость и действовал от себя и за себя, или служил, и притом целесообразно служил, единому социалистически-интернационалистическому делу? А может быть, сверх того, – служил преданно и бескорыстно…
Я отнюдь не желаю выступать здесь «адвокатом дьявола» и отнюдь не думаю, что «цель оправдывает средства». Нет, дьявольское дело может серьезно защищать только дьявол; а нравственно дурное средство при всех условиях сохранит свое нравственное несовершенство. Я ищу только справедливости.
И вот справедливость требует, чтобы, с одной стороны, мы не делали из Дзержинского мелодраматическую, жизненно нереальную фигуру «средоточия всех пороков». Мы не дети; мы видели большевизм таким, каков он есть на самом деле; и потому не нуждаемся ни в сгущениях, ни в преувеличениях. И живая реальность, которую мы видели, нередко бывала человечески ужаснее, чем всякие мелодраматические преувеличения. Ни сам Дзержинский, ни большевизм, им сорганизованный и закрепленный, совсем не сводимы ни к дьявольству, ни к душевной болезни. Нет; здесь, кроме дьявольского, еще все насквозь человеческое; и кроме душевнобольных наклонностей, здесь все еще проникнуто плоским и пошлым здравым рассудком и хладнокровно теоретизирующим умом. И не надо делать сумасшедшего кровопийцу из холодно-жестокого доктринера или мелодраматического злодея из неподкупного и прямолинейно-волевого социалиста. Это во-первых.
Во-вторых, справедливость требует, чтобы деяния Дзержинского отнюдь не возлагались на него одного. Я имею в виду не только его подчиненных и не только других вожаков коммунистической партии, всегда отлично знавших и поддерживавших все то, что он делал. И не только русских коммунистов имею я в виду; и даже не коммунистов других стран, в течение девяти лет искавших в трудную минуту жизни покровительства и защиты у Дзержинского. Нет, я имею в виду всех социалистов-интернационалистов всего мира. Ибо Дзержинский, по существу, творил их дело.