It's not about age
Шрифт:
– Хочешь сказать, я должен спеть тебе колыбельку, побаюкать в кроватке и просидеть возле тебя целую ночь?
Интересно это слышать от самого себя. Перед моими глазами все та Гвендолин - младенец, которую я держал на своих руках, убаюкивал и рассказывал что-то удивительно-сказочное. Я не прочь подержать ее на своих руках и сейчас, понаблюдать за ней, как она тихо сопит на кроватке, но в момент этого желания всплывает дикая осознанность. Осознанность того, что она уже выросла. И сейчас может воспринимать все абсолютно с другой позиции. Например, если я действительно схвачу ее и унесу в гостиную, положу на кровать и, укрыв одеялом, начну шептать дивный мир, в котором она раньше засыпала, вряд ли она сумеет понять меня правильно. Ее возраст глуп. Очень глуп. Он находится в позиции: «Я не ребенок, но еще маленькая». Сложный возраст, я бы сказал. Отнесешься слишком по-детски, - не нравится; слишком по-взрослому, - тоже невпопад. Что ж им надо, детям? Коробку шоколада, миллион компьютерных игр, море игрушек? А быть может, любви? Ох уж эти детки.
– Можно я лягу с тобой?
– спрашивает меня девочка, и,
Гвендолин заползает под одеяло и укрывается им. Косо пялясь на меня, пытается сделать вид, что засыпает, но меня не обманешь. Я смотрю в потолок, боковым зрением замечая, как она изредка покусывает ногти или ворочается. Когда-то мы также лежали на этой кровати, посередь ночи, пялясь, кто куда: я в потолок, а она на меня. Я ловил истинное удовольствие, находясь рядом с ней. А сейчас все настолько изменилось, что мне не под силу даже почувствовать это удовольствие. Я в плену мыслей, именно они затуманивают мое сознание. Но Гвендолин, видимо, ничто не мешает. Она зевает, продолжая глазеть на меня, даже не понимая, в каком я сейчас состоянии. В состоянии одурения, опьянения ее глазами, ее голосом. Все это, как буря, нашло на меня и взяло верх надо мной. Отвернувшись, и пролежав несколько минут, я чувствую ее руки на своем теле. Дернувшись, даю ей знак того, чтобы она немедленно убрала свои лягушки от моего тела, иначе я уберу их сам. Но Гвендолин, наоборот, прижалась еще плотней, что заставило меня повернуться к ней всем телом. Она отстранилась на несколько сантиметров, моргая так часто, что на долю секунды мне показалось, что ей хочется докучать мне, нежели чем просто заснуть.
– Не трогай меня. Или хочешь вернуться в гостевую комнату?
– настораживаю ее.
– Но ты такой теплый, - она немного приподнимается, поставив свою ручку под голову.
– Почему я не могу дотронуться до тебя?
– осведомляется она.
Должно быть, сейчас вы поддержите ее любопытство и спросите: «Почему ей нельзя дотрагиваться до тебя, тем самым, греясь?». Ответ на этот вопрос таится в глубине моей души. Настолько глубоко, что я сам порой не замечаю его. Но на данный момент скажу вам откровенно: я невероятно уморился за сегодняшний день. И любые прикосновения доставляют мне крайнее неудобство, даже прикосновения Гвендолин. Нет. «Даже» - неуместно. «Особенно» - вот, что уместно. Особенно прикосновения Гвендолин будоражат мое сознание так, что оно не сможет спокойно предаться Морфею.
– Прошу, оставь меня в покое. Скоро утро, я хочу отдохнуть, - произношу спокойно, весьма уравновешенно.
– Если тебе нужно еще одно одеяло, я могу принести его.
Не вымолвив и слова, она отворачивается и укутывает одеялом все свое тело, включая голову. С меня одеяло, конечно же, уехало. И что мне остается сейчас делать? Помните, я говорил, что дети в возрасте Гвендолин чудны и непонятны? Вы убедились в этом сейчас. Я и представить себе не могу, что я должен сейчас делать: утешать или игнорировать. Как по мне, я бы проигнорировал и спокойно уснул. Да, это самый перспективный вариант. Но перспективу он дает лишь только в том случае, если ребенок, что возможно, обиделся на меня, не знаком мне. А я знаю Гвендолин лучше, чем самого себя. И не могу игнорировать ее обиды. Даже когда я слишком утомлен, слишком голоден, слишком устал. Эта девочка - моя слабость, каким бы сильным я ни был.
Через пару минут она начала хлюпать носом. Насморк? Не думаю. Слезы. Конечно же, это слезы, черт побери. Она в детстве ревела меньше, чем сейчас. И что же ее так растрогало? То, что я запретил к себе прикасаться? Она не имеет никакого права, потому что не имеет никакого права. Я не знаю, почему я не хочу этих прикосновений. Возможно, лишь потому, что наоборот, желаю их так страстно и сильно, что лгу самому себе. Притворяться перед самим собой - одна из самых распространенных ошибок в этом мире. В нее я сам и погрузился, господа. Я пытаюсь притвориться, что мне неинтересен этот ребенок, хотя в действительности это совсем не так. Я слышу свое духовное эхо. Оно кричит, что я не должен так поступать. Я должен быть честным не только с собой, но и с теми, кого люблю. Люблю так горячо и так глубоко, как люблю самого себя. Не сочтите меня за эгоиста, люди должны любить себя в первую очередь, а потом уже кого-то другого. По крайней мере, так считаю я. У каждого из нас своя реальность, в которой он обитает. И никто не вправе вторгаться в нее. Такой привилегии нет ни у кого, кроме хозяина оболочки. Часто мне приходилось наблюдать ссоры, обиды из-за пустяка. Все это проявлялось в неверном понимании друг друга, слишком мясистом языке или дурном характере. Я сказал, что он ничего не добьется в этой жизни и в душе мне поверили, хотя не дали понять того наружно. Люди верят в чужие слова, пропуская мимо ушей внутренний голос, который никогда не лжет, никогда не предаст и не подведет. Не все в силах услышать его. Многие прислушиваются к чужому мнению, нежели чем к своему. Они считают, что другим виднее, но это совсем не так. «У каждого из нас своя проекция сна» - зачастую. Мы видим мир совсем не одинаково, пусть даже нам так кажется. Взгляд, разумеется, один, но очки у всех разные. Никогда не нужно прислушиваться к мнению того, кто ничего не добился в этой жизни. Стоит прислушаться к тем, кто достиг в этом мире определенных высот. Но только прислушиваться, а не слушать. Право на самостоятельное решение сохраняется лишь за тобой, и ни за кем другим. Творец реальности - только ты. Ты рисуешь картину под названием «жизнь». Как нарисуешь, так и проживешь.
Но что ж, давайте вернемся к Гвендолин. Она продолжает хлюпать своим носом, и сейчас у меня нет никаких сомнений, что она плачет. Я обидел ее словами. А не должен был, наверняка. Дети. Они такие вспыльчивые, чувствительные и пессимичные. Любой моросящий дождик перевоплощают в ливень, а то и град. Я стягиваю одеяло с Гвендолин, но она резко укрывается им вновь. Я невольно вздыхаю.
– Что случилось?
– проявляю любопытство.
– Ничего, - фыркает девочка под одеялом.
– Тогда почему ты плачешь?
Гвендолин сбрасывает с себя одеяло и поворачивается ко мне. Сквозь темноту мне тяжело разглядеть очертания ее лица, но слезы на ее щеках я замечаю сразу. Огни с улицы дают свет, проникающий сквозь мои окна, и падающий на кровать. Атмосфера в этой комнате с каждой секундой становится все загадочней, таинственней и волшебней. Я вскидываю брови, продолжая держать свою голову на подушке. Наверное, она ожидает, что я поднимусь, как она, начну тормошить ее, выпытывая ответ, но нет.
– Мне не хочется домой, - наконец, отвечает она.
========== VIII. Eric ==========
Безумно осознавать, но я ожидал, что ей захочется возвращаться домой. Почему она должна не хотеть к себе на родину? (Хотя мне неизвестно, что является для нее родиной). В ее квартире все, что нужно для девочки ее возраста: конфеты, куклы, компьютер и прочие развлечения. Ее родители никогда не жалели денег для своей дочурки, но лучше бы они не жалели времени на нее, нежели чем денег. Я прекрасно сочувствую ее родителям, - потеряли сына, загорелись желанием завести еще одного ребенка. Все это, отнюдь, понять можно. Но невозможно понять одну вещь: зачем заводить детей, не желая тратить своего времени на это чадо? Я не желаю иметь детей, потому что не хочу, чтобы они были столь несчастны, как я в своем детстве. Мои родители никогда не занимались мной. Я был сам себе матерью, отцом. Мне приходилось познавать и себя, и мир одновременно, без помощи и наставлений взрослого. Вскоре мне помогли с этим справиться друзья, но и здесь есть подвох. Не каждый друг проявил преданность такую, какую от него можно было ожидать исходя из первой встречи. Меняется мировоззрение, меняется и сам человек. И с этим ничего поделать нельзя. Остается надеяться лишь на себя и ни на кого другого. Но очень часто эти дети-ночи поддаются социальному программированию и забывают о себе, о своем мире. Для этого и нужны родители, - чтобы верно наставить ребенка. Дать понять, что он - независим, кто бы что ни говорил. Но куда наставили Гвендолин, мне непонятно. Скорее всего, ее вообще никуда не наставили, потому-то ей сейчас так нелегко. Нелегко возвращаться домой, ибо кроме няни никто ее там не ждет. Тяжело находиться в стенах, осознавая, что лишь они знают тебя прекрасно. Но я-то могу похвастаться тем, что знаю ее столь хорошо, как знаю, как правильно нужно дышать.
– А чего тебе хочется?
– задаю ей вопрос, на который хочу получить достойный ответ, а не мычание, смешанное со слезами.
– Неважно, - разочаровывает она меня и утыкается лицом в подушку.
– Нивазна, - передразниваю ее писклявый голос и закрываю глаза, завершив этот бессмысленный диалог.
Не описать словами, что я чувствую сейчас. Эти ощущения непередаваемы, как бы я ни старался объяснить. Когда-то я спал рядом с маленькой Гвендолин, изредка просыпаясь, чтобы покормить или помочь ее брату поменять пеленки. Но сегодня все словно ожило. Галерея картин превратилась в музей живых восковых фигур. Я вновь чувствую себя двадцатичетырехлетним парнишкой, хотя на самом деле ни с кем более ощутить я себя так молодо не смогу. Я глубоко сомневаюсь, что когда-нибудь мне вновь удастся полежать с ней, почувствовать ее дыхание, сопенье и голос. Моя девушка - Сафина, наверное, сочла бы это неуместным - мое столь близкое пребывание с Гвендолин. Эта малышка ревнует меня ко всему, что дышит. (Даже, порой, дело доходит до абсурдных вещей). Однажды меня угораздило согласиться помочь неофитке (оффтоп от автора: после прочтения «Лолиты» не могу не читать слово «неофитка», как «нимфетка») - дочери одного из моих друзей. Так вот, лучше бы я не соглашался на эту чертову помощь. Все равно ничего не вышло. Только нервотрепки лишней наглотался. А как вы относитесь к прошлому? Что ж, уверяю вас, Сафина относится совсем иначе. По ее правилам, я не имею права на общение с бывшими подружками, а на общение с посторонними «бабами» необходимо брать разрешение. Относимся мы друг к другу далеко не одинаково. Я сохраняю преданность по ее правилам, но по моим правилам жить она не собирается. Думаю, вопрос этот решится в ближайшие несколько дней. Либо мои правила, либо до свидания. Обидно, почти год отношений прошел насмарку, невзирая на то, что истинные чувства, что царили между нами, улетучились еще десять месяцев назад. Привычка (привязанность) и любовь - совсем разные вещи. Я привязался к Гвендолин в день ее рождения и почувствовал вырывающуюся из моей груди страсть. Страсть к этой крохе, завернутой в пеленки. Эта страсть обрела иной облик, облик любви, которая до сих пор царит в моей душе.
Спустя полчаса, я заметил исчезновение ее суеты: Гвендолин перестала переворачиваться с боку на бок, перестала скидывать с себя одеяло и снова закутываться им, прекратилось хлюпанье носом. Искренне надеясь, что это исчадие ада уснуло, я облегченно вздыхаю и концентрируюсь на сонливости. Никогда не сталкивались с такой проблемой, как терзающее вас желание уснуть (исключительно по привычке), но бешеное сопротивление организма? Лично я впервые в такой ситуации. Но проблема не в том, что я не могу уснуть, а в том, что когда я борюсь с сопротивлением организма, меня одолевают различные мысли на тяжкие для меня темы, что появляются лишь в моих самых кошмарных снах. Например, мысль о Гвендолин. Мысль о раннем детстве, о дружбе с Льюисом и о его смерти, о том, как держал его мертвое и холодное тело на своих руках. Или же о родителях. Да, пожалуй, родители - один из моих главных кошмаров. И не потому кошмар, что не любили меня, а оттого ужас весь, что был я для них лишь подопытный кролик. Но это уже другой разговор.