Итальянские новеллы (1860–1914)
Шрифт:
Мара, однако, рассердилась и начала так ругаться, что бедняга не смел поднять носа от тарелки.
Но господние дары, которые они ели, могли пойти во вред от такого разговора, поэтому Мара переменила тему и спросила Иели, думает ли он обработать лен, посеянный на бобовом поле.
— Да, — ответил Иели, — и лен там будет хороший.
Если так, — сказала Мара, — я сошью тебе зимой две новые рубашки, чтобы тебе потеплее было.
Словом, Иели не знал, что значит остаться с носом, и не имел понятия о ревности. Всякая новая вещь воспринималась им с трудом, а эта оказалась столь неожиданной, что ему стоило огромного труда даже понять ее, огромного потому, что он все еще видел перед собой свою Мару, такую красивую, такую белую, чистую — ведь она же сама захотела выйти за него замуж! Ведь о ней он думал столько лет,
Он думал и о доне Альфонсо, с которым они всегда были вместе; он каждый раз приносил Иели сладости и белый хлеб; барчук, кудрявый, с белым девичьим лицом, одетый в новенький костюмчик, так и стоял у него перед глазами. О, какое черное предательство! Но так как Иели его больше не встречал, — ведь он был всего лишь бедный пастух и круглый год находился в поле, — то Альфонсо таким и остался в его сердце. Но когда, на свое несчастье, Иели снова, после стольких лет разлуки, увидел Альфонсо, то почувствовал, что его как будто ударили в живот. Дон Альфонсо вырос и был совсем непохож на прежнего. Он отпустил красивую вьющуюся бородку, носил бархатную куртку и золотую цепочку на жилете. Однако он узнал Иели и в знак привета хлопнул его по плечу. Дон Альфонсо с отцом и компанией друзей пришел погулять и посмотреть на стрижку овец; Мара тоже вдруг пришла, сказав, что она беременна и ей хочется свежего сыра.
Прекрасный теплый день спустился на светлые поля, цветущие заросли, длинные зеленые шпалеры виноградных лоз; овцы радостно прыгали и блеяли, освобождаясь от шерсти; на кухне женщины развели большой огонь, чтобы приготовить снедь, которую хозяин принес на ужин.
Между тем гости, устроившись в тени под рожковым деревом в ожидании угощения, играли на тамбуринах и волынках и танцевали с крестьянками. Иели, который в это время стриг овец, вдруг почувствовал, что в его сердце что-то впилось — не то колючка, не то гвоздь, не то клещ, — и это что-то, словно яд, стало подтачивать его изнутри. Хозяин приказал Иели зарезать двух ягнят, годовалого валуха, двух куриц и одного индюка — словом, он хотел все устроить на широкую ногу, чтобы не ударить лицом в грязь перед друзьями: в то время как все эти животные вопили от боли, Иели чувствовал, что у него дрожат колени, а временами ему казалось, что шерсть, которую он стриг, и трава, в которой скакали овцы, пламенеют от крови.
— Не ходи, — сказал он Маре, когда дон Альфонсо позвал ее танцевать вместе со всеми. — Не ходи, Мара!
— Почему?
— Я не хочу, чтобы ты шла туда. Не ходи!
— Ты же слышишь, что меня зовут.
Он не произнес больше ни одного слова и продолжал сидеть, мрачный, согнувшись над овцами, которых стриг. Мара пожала плечами и пошла танцевать. Она раскраснелась, развеселилась, а ее черные глаза сверкали как звезды; она так смеялась, что видны были белые зубы, а золотые украшения на ней звенели и били ее по щекам и груди — ну прямо живая Мадонна! Иели выпрямился, держа в руках длинные ножницы. Его лицо стало таким же бледным, каким было у отца, когда тот метался в лихорадке у огня, в домике в Тебиди. Дон Альфонсо, со своей красивой вьющейся бородкой, в бархатной куртке и с золотой цепочкой на жилете, взял Мару под руку, чтобы пойти танцевать. Иели видел, как он вытянул руку, точно хотел прижать Мару к своей груди, и она не сопротивлялась. Тогда — о господи, прости ему! — у Иели потемнело в глазах, он вдруг бросился вперед и, словно ягненку, одним ударом ножниц перерезал ему горло…
Позже, когда Иели привели к судье, связанного, не посмевшего оказать ни малейшего сопротивления, он удивленно сказал:
— Как! Я не должен был убить его? Но ведь он отнял у меня Мару!
Рыжий
Его прозвали Рыжим, потому что волосы у него были рыжие. А волосы у него были рыжие потому, что был он мальчишка отпетый, испорченный, и можно было ожидать, что он станет отъявленным негодяем, когда вырастет. В копях его так и называли — Рыжий; даже мать, которая постоянно слышала это прозвище, казалось забыла настоящее имя, данное ему при крещении. Да и видела она его только по субботам, когда он возвращался домой
Но владелец копей подтверждал, что мальчик приносит домой весь свой заработок; хозяин считал, что для него и этих денег много.
Мальчугана недолюбливали и брезгливо избегали, отгоняя пинком, как шелудивую собачонку, если он попадался на глаза. Был он некрасивый, нелюдимый, всегда мрачный, вечно ворчал и огрызался. В полдень, когда рабочие собирались в кружок, чтобы поесть похлебки и немного отдохнуть, Рыжий забирался куда-нибудь в угол, ставил между ног корзиночку, вытаскивал оттуда кусок черного хлеба и грыз его, как звереныш. Все над ним глумились, отпуская на его счет разные шуточки, и бросали в него камнями, пока наконец надсмотрщик, дав ему пинка, не отсылал Рыжего на работу. А он становился словно крепче от пинков и позволял нагружать себя, как осла, боясь перечить. Одежда его была вся изорвана — одни лохмотья, выпачканные красным песком, — его сестре было не до того, чтобы в воскресенье немного приодеть его: она стала невестой.
Его знали по всей округе — и в Монсеррато и в Карване; даже штольню, где он работал, прозвали «штольней Рыжего», что очень не нравилось хозяину копей. Рыжего держали больше из милости, потому что отец его, дядюшка Мишу, погиб как раз в этой штольне.
Это случилось в одну из суббот; хозяин задумал срыть песчаный столб, который когда-то подпирал свод, а теперь стал не нужен. Мишу с хозяином прикинули на глазок, что придется выкопать и перетаскать тридцать пять — сорок корзин песка. Но Мишу копал уже три дня, и ему оставалось поработать еще с полдня в понедельник. Это была невыгодная работа, и только такого простофилю, как Мишу, мог провести хозяин. Мишу прозвали Дуралеем, он был в копях вьючным животным. Но бедняга не обращал внимания на брань и был доволен тем, что своими руками добывал кусок хлеба, и никогда, как другие, не пускал их в ход, ссорясь с товарищами.
У Рыжего было такое выражение лица, точно ругали не отца, а его самого, и хотя он был еще мал, он так выразительно поглядывал на окружающих, словно хотел им сказать: «Вот увидите, и вы не умрете на своей кровати, как и ваши отцы!»
Но и отец Рыжего тоже на своей кровати не умер, хотя и был покорным вьючным животным.
Хромой дядюшка Момму сказал, что он не взялся бы срыть песчаный столб: он не стал бы рисковать даже за двадцать унций. Но, с другой стороны, в копях везде подстерегает беда, и если обращать внимание на всякую болтовню, то куда лучше сделаться адвокатом!
В субботу вечером Мишу все еще возился со своей работой, хотя вечерний благовест уже давно отзвучал. Товарищи Мишу закурили трубки и, уходя, пожелали ему приятного развлечения — поскрести песочек из любви к хозяину, предупредив, чтобы он не угодил в мышеловку. Мишу привык к насмешкам и не обращал на них внимания; он только тяжело вздыхал: «Ух! ух!», вторя равномерным и сильным ударам кирки, причем каждый раз приговаривал: «Этот — на хлеб, этот — на вино, а этот — на юбку для Нунциаты» — и продолжал перечислять другие сокровенные желания, размышляя, на что бы еще истратить деньги, которые он получит за свою сдельную работу. Над копями в небе мерцали тысячи звезд, а там, внизу, фонарик дымил и кружился, как мотовило; толстый красный столб песка, развороченный ударами кирки, сгибался дугой, словно от болей в животе, и, казалось, стонал, приговаривая, как Мишу: ух, ух!
Рыжий, работавший рядом с отцом, спрятал в укромное место пустой мешок и фьяско с вином. Бедняга отец, который любил его, все повторял:
— Отойди, будь осторожнее… сверху могут посыпаться мелкие камешки, а то и глыбы песка. Тогда удирай!..
Вдруг отец умолк, и Рыжий, который собирался сложить инструменты в корзинку, услышал глухой шум, какой бывает при обвалах: фонарик сразу потух.
В тот вечер инженер, заведовавший работами в копях, был в театре и свое кресло в партере не согласился бы променять на трон. За ним прибежали и сообщили ему, что отец Рыжего погиб при обвале. В дверях зала женщины из Монсеррато кричали и били себя кулаками в грудь, рассказывая о несчастье, которое случилось у кумы Сайты. А она, бедняжка, стояла молча, только зуб на зуб не попадал, как при малярии.