Итальянские новеллы (1860–1914)
Шрифт:
— Оставьте святого патриарха Иосифа, мошенники вы этакие!
И кум Нунцио тоже кричал, опасаясь, что разорвут его покрывало. Тогда дон Анджелино, не брившийся целую неделю, высунулся из своей норы, стараясь унять зрителей голосом и жестами:
— Оставьте их! Оставьте! Так написано в мистерии.
Хорошенькая же мистерия была написана! Поговаривали, что все это его выдумка. Он даже Христа распял бы своими руками, чтобы заработать на этом три тари за мессу. Разве он не похоронил кума Рокко, отца пятерых детей, без отпевания, потому что на этот раз ему нечем было поживиться? Так-таки и похоронил прямо у церкви, вечером, в темноте, так что даже не видно было, как покойника навеки опускали в могилу. Не он ли отобрал домишко
— Что я могу поделать, брат мой? Имущество-то ведь не мое, а церковное.
Не лучше был и дядюшка Калоджеро, церковный сторож, любивший повторять: «Алтарю служишь, алтарь тебя и кормит». Сейчас он повис на веревке, звоня в колокол во всю мочь, а Триппа бил в большой барабан. Женщины кричали:
— Чудо! Чудо!
А потом на этом месте случилось такое, что при одном воспоминании об этом у дядюшки Джованни последние волосы вставали дыбом.
Ровно через год, день в день, в ночь на страстную пятницу, Нанни и дядюшка Кола встретились на этом самом месте. Ярко светила пасхальная луна, и было светло, как в полдень на площади.
Нанни стоял, спрятавшись за колокольней, чтобы высмотреть, кто же ходит к куме Венере. Он уже не раз заставал ее растрепанной, без пояса и слышал при этом, как хлопала садовая калитка.
— Кто у тебя был? Лучше скажи сама. Если тебе нравится другой, я уйду, и конец. Но знай: я не позволю морочить себе голову!
Она уверяла, что все это неправда, клялась душой своего мужа и призывала в свидетели господа бога и мадонну, изображения которых висели у нее над изголовьем; скрестив на груди руки, она целовала ту самую юбку из голубой парусины, которую одалживала куму Нанни для роли Марии.
— Подумай! Подумай хорошенько, прежде чем говорить-то!
Он не знал, что Венера влюбилась в дядюшку Кола, увидев его с бородой из овечьей шерсти, в роли злодея в мистерии. «Ладно, — подумал Нанни, — придется тогда устроить засаду, как на кролика, чтобы убедиться собственными глазами». Вдова предупредила соперника:
— Следите за кумом Нанни. Он что-то задумал, потому как нехорошо смотрит на меня и шарит везде, всякий раз как придет!
У Кола на руках была мать, и он не отваживался больше ходить к куме Венере. День, другой, третий, — пока дьявол не соблазнил его луной, пробивавшейся к постели сквозь щели в ставнях, так что перед глазами у него все время стояла пустынная улочка и дверь дома вдовы на площади, напротив колокольни.
Нанни ждал в тени, один, посреди белой от лунного света площади. В тишине каждые четверть часа слышался бой часов на Виагранде, да пробегали собаки, обнюхивая каждый уголок и роясь в мусоре. Наконец послышались шаги. Кто-то прокрался вдоль стены, остановился у двери кумы Венеры, тихонько стукнул раз, другой, потом еще тише и быстрее, словно человек, сердце у которого бьется от желания и страха, и Нанни почувствовал, как эти удары отдаются в его груди.
Дверь слегка приоткрылась, потом распахнулась, чернея, и тут раздался выстрел. Кум Кола упал, крича:
— Мамочка! Убили!
Не желая связываться с правосудием, все притворились, что никто ничего не слышал и не видел. Даже кума Венера сказала, что она спала. Только мать, услышав выстрел, почувствовала толчок в сердце и побежала в чем была чтобы унести Кола от двери вдовы, причитая:
— Сын мой! Сын мой!
С фонарями в руках собрались соседи, оставалась закрытой только дверь,
— Злодейка! Негодяйка! Это ты убила моего сыночка!
Стоя на коленях возле постели раненого, стиснув скрещенные руки, без слез и походя на безумную, она молилась:
— Господи! Господи! Мой сын, господи!
Ах, какую дурную пасху послал ты ей, господи! И это в страстную пятницу, когда проходит крестный ход с барабаном и дон Анджелино увенчан терновым венцом! В доме было так мрачно, а за дверьми стоял солнечный день и виднелись такие тучные поля, что людям в этом году не надо было просить у бога хорошего урожая; поэтому они предоставили дону Анджелино одному заниматься самобичеванием. Даже когда церковный сторож пошел рубить ветви под предлогом, что они нужны для мистерии, ему пригрозили перебить ноги камнями, если он тотчас же не уберется. Только в ее доме плакали! Сейчас, когда все веселятся! Только в одном ее доме! Распростершись перед кроватью, растрепанная, сразу постаревшая, она лежала, как мешок тряпья. Она не слушала никого из любопытных, заполнивших комнату, не видела ничего, кроме потускневших глаз и заострившегося носа сына. К нему позвали врача, привели гадалку куму Барбару, а бедная мать выложила три тари, чтобы заказать мессу дону Анджелино. Врач покачал головой.
— Здесь нужна не месса дона Анджелино, — шептали кумушки, — нужна святая вата от Санцио-пустынника или же свеча от чудотворной мадонны Вальверде.
Раненый, со святой ватой на животе и свечой, зажженной перед пожелтевшим лицом, по очереди смотрел широко открытыми затуманенными глазами то на одного, то на другого из соседей и пытался бледными губами улыбнуться матери, чтобы показать ей, что ему действительно лучше от этой чудодейственной ваты, положенной на живот. Он утвердительно кивал головой, улыбаясь грустной улыбкой умирающих, когда они уверяют, что чувствуют себя лучше. Врач, напротив, говорил, что он не протянет и ночи. А дон Анджелино, чтобы поддержать свою коммерцию, повторял:
— Для чудес нужна вера. А когда веры нет, то это все равно что мыть голову ослу. Святые мощи, святая вата — все помогает, когда есть вера.
У бедной матери веры было столько, что она запросто беседовала со святыми и мадонной и говорила, обращаясь к зажженной свече:
— Господи, господи! Смилуйся, оставь мне сына, господи!
Сын внимательно слушал, устремив взгляд на свечу, и пытался улыбнуться и кивнуть в знак согласия.
Все село обезумело, копаясь в подробностях этого события. Больше всех доставалось, конечно, тетке Венере. Ее бы осудили еще строже, если бы вспомнили, что кровь, которая хлынула на площадь, после того как кум Кола взмахнул руками, пошатнулся и упал, пролилась как раз на том месте, где ровно год назад он играл злодея в мистерии. Тетушке Венере пришлось уехать из села, потому что никто больше не покупал хлеба в ее лавочке и ее прозвали «пр'oклятой». Кум Яну довольно долго скрывался на пустошах и у плотин, но при первых же зимних холодах его схватили ночью у крайних домов селения, где он поджидал мальчишку, обычно приносившего ему тайком хлеб. Его судили и отправили за море, как раньше мужа кумы Филиппы.
И зачем он только надевал юбку «проклятой», чтобы играть святую деву!
Канарейка из № 15
Так как в конуру, где жил привратник, никогда не заглядывало солнце, а дочь его болела рахитом, то ее сажали у окна и оставляли там на целый день, за что соседи и прозвали ее «Канарейкой из № 15».
Малия наблюдала за прохожими, смотрела, как вечером зажигают огни, а если кто-нибудь заходил осведомиться о ком-либо из проживавших в доме, то отвечала за мать, тетушку Джузеппину, стоявшую у очага или читавшую газеты, получаемые жильцами.