Итальянские новеллы (1860–1914)
Шрифт:
Они шли в руки разных страховых обществ, сборщиков податей и налогов!
— Ты вот избавлен от этих неприятностей, — говорил он, обращаясь к Канниццу, несчастному парню, служившему ему, как собака, который, живя среди всех даров господа бога и богатств своего господина, оставался худым и бледным.
— А вы бы взяли да отдали все мне! Тогда и неприятностей бы не было, — со смехом отвечал ему Канниццу.
— Ну, нечего сказать, хороший бы подарок ты получил! Да ты бы меня день и ночь потом проклинал! Молчи уж! Лучше давай насчет посева подумаем.
Внизу в Пударро двумя-тремя десятками плугов пахали землю, и в деревне на складе зерна сеяльщики отсеивали полбу, пшеницу, ячмень, выбирая их из целой горы ныли, от которой Пьетро так кашлял, что, казалось, от легких его
А можно ли поручиться, что все это зерно, приготовленное для посева, в самом деле пойдет куда надо? У хозяина ведь не сотня глаз, он не может быть одновременно всюду, как господь бог. Он и так делает все, что может, и так уже себе всю жизнь испортил и здоровье и аппетит потерял.
— Какой ты счастливый, Канниццу! Хлеб есть, лук есть! Уплетай только за обе щеки! А я вот, если хорошего мясного бульона не поем, да жареного чего-нибудь, рыбы, бифштекса, ростбифа там какого, да сыра швейцарского, да сладкого чего-нибудь и если кофе не напьюсь, то… Да что говорить, я ведь только этим и жив! Эх, если бы у меня такой луженый желудок был, как у тебя: твой-то ведь и железо переварит! И ты эту кислятину можешь пить, да еще облизываться! А я вместо этого… вот ведь горе-то какое… если я только не выпью пару бокалов марсалы, муската, калабрийского!.. Наших вин мой желудок никак не принимает, меня просто тошнит от них. Вот ведь горе-то какое! Ничего не поделаешь, такова, видно, воля божья!
Канниццу не раз уже говорил ему:
— Давайте я вместо вас эту волю божью исполню!
Дон Пьетро возражал:
— Скотина ты эдакая! Хлеб да лук уплетай да Христа благодари, что тебе другого ничего не дал! Погляди на моего брата: ничего у него нет, а живет ровно господин какой! Он полевой сторож. С утра до вечера он верхом разъезжает. А что он там сторожит? Пастухов, которые коз по дорогам на пастбища гоняют. Всю жизнь он ничего больше делать не хочет, знай себе ест да пьет да развлекается… И он счастлив. Но он еще большая скотина, чем ты, и вот он ненавидит меня за то, что я не стал жить так, как он. А разве я виноват? Это же моя беда. Я ведь как муравей тружусь. И все до сих пор хорошо шло, да и теперь тоже все ладится. Кажется, если бы я в лампу воды налил, и то она как керосин бы, наверно, гореть стала. Я-то чем виноват? Я ведь целый день на ногах, да и ночью мне покоя нет от забот: надо о том, о сем, о тысяче вещей подумать!.. Голова кругом идет… Хотел бы я так сладко спать, как ты на своей жесткой соломе спишь! Что толку в том, что у меня на постели целых три тюфяка из самой отборной шерсти и они такие мягкие, так хорошо взбиты! Просто голова кругом идет… Что бы я стал делать, если бы таким мертвецким сном, как ты, заснул! Кто бы стал думать о косьбе, о цепе? Кто — о сборе винограда? Да разве я когда отдыхаю? Ты смеешься, тварь эдакая, словно я чепуху несу… А я вот тебе говорю, что охотно бы свою жизнь на твою променял!
— Так давайте поменяемся, синьор!
— Да ты меня сто раз в день тогда проклинать будешь!
— Но подумайте только, через сотню лет вы ведь с собой все равно на тот свет ничего не возьмете. Для кого же вы работаете?
— А я знаю? Ты разве не понимаешь, что это мой крест? На радость мне, что ли, все эти богатства даны?.. Амбар у меня просто ломится от зерна, в погребе все бочки полны вином, в кладовой сорок кувшинов, налитых до краев… Да мало ли еще всего! Если бы я тебе сказал, сколько мне барон Питулла задолжал… И еще под какой залог… Да, да! Но что из этого? Он вот теперь с женщинами развлекается, в Неаполь, в Рим, в Турин, в Париж ездит. А я в Риме всего раз только и был-то — паломником туда ходил, чтобы папу увидеть. А если бы я сразу же тогда не вернулся, пропал бы весь покос. Так можно ли мне развлекаться? Какое там, и думать даже нечего! Это мой крест. Пусть же совершится воля господня.
И дон Пьетро д’Аккурсо, он же Горбун, так и дожил до старости. Он всегда любил
Но работникам своим, которых у него было немало, доп Пьетро всегда платил исправно, все до последнего причитающегося им чентезимо, никогда только ничего не добавляя сверх положенного. Да, он действительно был эгоистом, но он был искренен, когда повторял свое любимое изречение: «Нет хуже беды, чем быть богатым».
И перед самой его смертью все это как раз подтвердилось.
Когда он заметил, что жить ему осталось считанные часы, он послал за братом.
— Вот что, Нанни. Тебе грозит большое несчастье. Ты ведь можешь разбогатеть, да еще как разбогатеть! Надо, чтобы господь сжалился над тобой. Так вот, позаботься насчет похорон. Тебе придется истратить на них несколько тысяч лир. Но что поделаешь! Деньги там вон, в этой шкатулке. Люди бедные переселяются на тот свет без всяких факелов, без священников, без музыки. А я вот богат, и мне надо думать обо всех этих неприятных церемониях даже на смертном одре! Вот что, Нанни: надо будет заказать хороший гроб из темного ореха, обитый атласом. Стоить это будет немало… Но что поделаешь! Вот если ты умрешь, так тебя, полевого сторожа, можно будет и в обыкновенном гробу хоронить… Тебе бы его сколотили, и никаких бы забот не было и никаких затрат. Ну ладно, умираю-то ведь я. А мне не хочется причинять тебе такую неприятность, такое горе, не хочется оставлять тебе богатство. Я и сейчас только исполняю волю господа нашего так, как ее исполнял всю жизнь. За это я уж отвечу там, на небесах!.. Кто знает, как еще все повернется! Будем надеяться, что хорошо. Позаботься о том, что я тебе велел, гроб, похороны, музыка… А сейчас поторопись… Пришли мне духовника, да поскорее!
Подкидыш
— Не взять ли нам приемыша?
Жена произнесла эти слова со слезами на глазах. А муж покорно ответил:
— Ну что же, давай возьмем.
И вот однажды утром они сели в двуколку, нагруженную разными горшочками и кувшинчиками, изделиями из обожженной глины, которыми славится Минео, и поехали в Кальтаджироне. Добравшись до места, супруги отправились в приют для подкидышей.
— Мы хотим взять мальчика, которого уже отняли от груди, мы будем о нем, как о своем, заботиться.
В большой палате, где было много кроваток и колыбелей, сопровождавшая их сестра-монахиня показала им двух спящих младенцев.
— Вот этому год два месяца, его зовут Анджело, и он действительно хорош, как ангел. Другому год десять месяцев, его зовут Нино.
— Ну, как ты думаешь, — сказала жена, — возьмем вот этого, и да свершится воля божья!
Разбуженный шумом мальчуган расплакался. Она тут же принялась целовать его, ласкать и дала его поцеловать мужу. Ребенок сразу успокоился.
Бедная женщина, которая была уже шесть лет замужем и успела потерять всякую надежду когда-нибудь стать матерью, крепко прижала ребенка к груди, в то время как сидевшие рядом в канцелярии чиновники писали в своих толстых книгах целое поминание: имя и фамилия мужа, имя и фамилия жены и прочее. По счастью, документы их обоих, выданные им синдако [28] , оказались в порядке, и около полудня супруги, сияя от радости, спускались уже по лестнице этого старого дома, напоминавшего собой тюрьму. Бедные крошки были отданы там в полное распоряжение наемных кормилиц, а сестрами были монахини, которые сами решили никогда не становиться матерями и от которых поэтому детям нечего было ждать материнской ласки.
28
Синдако — глава муниципалитета в Италии.