Итальяшка
Шрифт:
Она закрыла глаза, пытаясь представить себе губы Сильвано, когда он говорит, но видела перед собой лишь черную стену и на ней слабым, едва намечающимся контуром полукружье зеленого узора из кленовых листьев. Она могла бы сказать Сильвано, что с ним, из-за него потеряла родину и всякую последнюю связь с родиной, но тогда пришлось бы сказать и другое — что без него вообще не представляет себе жизни, однако не стала говорить ни того, ни другого — зачем? И тем не менее она уже не раз в приступе неистовой ярости его оскорбляла, прекрасно зная, чем и как можно обидеть Сильвано больнее всего: «У-у, макаронник!» И только за это он влепил ей однажды пощечину, больше-то никогда. Только когда она ему в лицо проорала: «У-у, макаронник!» А больше ни разу.
В голове ее странным образом угнездилось представление, что для Сильвано, этого здоровенного медведя,
Хорошо, что не придется идти деревней, Флориан шел впереди, показывая ей короткий сход напрямик, шел быстрее, чем она от него ожидала, спускаясь по тропке к Церковному ручью. Она видела, как он нагнулся за каким-то камушком, но, едва подобрав, даже не поднимая до уровня глаз, тут же снова выронил и, распрямляясь на ходу, успел отереть ладонь о траву.
Миновав светлую, редкую рощицу, они другим берегом ручья быстро поднялись до хутора, где столярничал старик Фальт, поставляя для всей округи гробы, комоды, балконные поручни и балясины для лестниц. Сюда, в Лерхенхоф, он пришел примаком, женившись на так называемой «девке-кубышке», то есть на девушке-наследнице, из семьи, где сыновей не было. Однако коровы его нисколько не интересовали, он завел столярную мастерскую, а его жена осталась на хозяйстве, кормила и обихаживала старика отца и еще более древнего батрака, который все свои карманные деньги спускал на жевательный табак, кока-колу и граппу, почти безостановочно отправляя все это в свою шамкающую, беззубую пасть.
Про столяра Фальта все и всегда рассказывали одно и то же: как вся деревня, до самых последних, нижних домов, слышала его вопли и стоны, когда он, еще четырнадцатилетним сопляком, валил лес около верхней просеки и левой ногой угодил под падающий ствол — несколько часов он орал благим матом, пока отец на руках тащил его из леса, а потом на попутке отвез в больницу в Бриксен, то бишь Брессаноне. Там ему мигом наложили гипсовую повязку, да только слишком тесную, чего вначале никто ни понять, ни заметить не мог, потому как мальчишка только и знал, что орать, и ни одного путного слова от него было не добиться, а потом, это уже недели две спустя, когда он сидел в школе, из-под гипса прямо на грязный пол вдруг поползли черви.
Он-то сразу подумал, сказал ей столяр Фальт, что она к нему пожалует, оно, конечно, в городе выбор совсем другой, только кому охота на крышу машины такую поклажу громоздить и потом полдня в гору с ней тащиться. Вокруг легкими, воздушными горками были навалены красноватые курчавые стружки — должно быть, лиственница, подумала она. Флориан зажимал руками уши, покуда столяр не выключил транзисторный приемник, подвешенный на стене на гвозде. Ему полдня понадобится, не больше, сегодня к вечеру он ей прямо к дому учителя все и доставит, сказал Фальт. Нынче-то многие в городе гробы заказывают, потому как большинство так и так в городе, в больнице, Богу душу отдают. А у него зато чистое дерево, металла вообще никакого, и не дуб, потому как на их высоте, уж ей ли не знать, дубы растут только карликовые, кривые, а из корявого ствола, будь ты хоть из столяров столяр, доску никак не нарежешь. Только от гробов нынче выгоды все равно никакой, одна морока, даже бумагу, что серебряную, что золотую, на окантовку и для креста на крышку, иной раз нигде не сыщешь, все подметки стопчешь, покуда хоть что-то подходящее в бумажном магазине найдешь.
Фальт важно морщил старое, мальчишеское лицо, многозначительно закатывал темные вишенки глаз, и только когда он снял свою запыленную шляпу, чтобы отереть пот, стало видно, что волосы у него вовсе не седые — всклокоченная густая темно-каштановая шевелюра.
Еще несколько лет назад гроб полагалось в черный цвет красить, нынче же только матовым бесцветным лаком грунтуют, а лак-то прозрачный, им никакую дырку от сучка не закрыть. Раньше — и мастер, у которого он обучался, тоже так делал — на гробы только самое низкосортное дерево шло, и бракованная доска,
— Для отца — лиственницу, — сказал Флориан, в ответ на что Фальт даже губы скривил.
— Для лиственницы, — усмехнулся он, — здешний погост тесноват будет, лиственница, она и через двадцать лет не сгниет, а куда тогда гроб девать, коли следующего хоронить время приспеет? Потому как через двадцать-то лет сплошь да рядом бывает, что за старую могилу платить уже некому или не хочет никто. А из лиственницы гроб и через двадцать лет почти такой же, каким его закапывали, только куда его девать прикажете?
— Ель, — произнесла Ольга. Или что он там сочтет нужным. Ель или сосну. А размеры он, наверно, и без нее знает.
Да уж, рост своего учителя он как-нибудь помнит, сказал Фальт, а в ширину его никогда особо не разносило. Так что мерку снимать не нужно, и время еще холодное, но все-таки, заметил он, если она не возражает, он на всякий случай нейлоновую пленку проложит, раньше-то просто золу сыпали, а еще лучше — опилки, толстый слой опилок, и ни в жизнь ничего не случится.
— Золу, — сказала Ольга. Пусть из своей печки золы наберет и в гроб насыплет.
— Только не зола! — запротестовал Флориан. — Пластик!
И повторил несколько раз «Пластик! Пластик!», как будто иначе, чем канючаньем, от нее ничего не добьешься, и Ольга кивнула Фальту — дескать, ладно, пусть проложит гроб пластиковой пленкой. Ей казалось, она поняла Флориана: ведь не хочет же она, в самом деле, портить выходной отцовский костюм — что опилками, что золой.
Хоть она сама видела, сама слышала, как отец орал на мать: «Помолчи, что ты в этом смыслишь!», как он, можно сказать, ноги об нее вытирал: «Мне бы твои мозги, чтобы отродясь не думать и горя не знать!», Ольга твердо знала, что жену свою — пусть на свой лад, пусть даже каким-то постыдным для себя образом — он все равно любил. На ней, старшей дочке с Фурклеровского хутора — отличный хутор с дивными, ровными, что твой стол, лугами — он, вернувшись с войны, женился с ходу, хотя, может, до того они и успели парочкой полевых писем обменяться, кто знает. Не будь отец из бывших фронтовиков, ему бы в послевоенной нищете да разрухе разве что батраком горбиться, он бы тогда смотрел на Марианну снизу вверх, как на хозяйку, а так он учителем стал, то бишь после священника первым выучившимся, образованным человеком во всей деревне. И мать, видимо, была для него на все времена доказательством и порукой, что он здесь не чужой, что здесь его место, что он чего-то стоит. Разумеется, мать им гордилась, даже страданиями его гордилась и любила рассказывать, как он в плену на каком-то полустанке в Сибири грузил вагоны и тайком муку, полузамерзшую муку из дырки в мешке выковыривал и в рот отправлял да по карманам рассовывал, а мука к бороде коркой примерзла, часовые и заметили, ну и все, с погрузкой вагонов было покончено, и отправили его на перевозку леса, это его-то, с детства слабака и доходягу. Ольге хорошо помнится молчание, даже безмолвие, сопровождавшее жизнь отца с матерью: вечно порознь, она на кухне, он у себя в классной комнате, потом в трактире. Да, он женился на дочке Фурклеров, но в его жизни, в мире вокруг него все осталось как прежде. Только уверенность появилась, гарантия, что из школы его теперь не выставят под предлогом, что он не местный. Это единственное, чего ему теперь здесь сказать не могли. И ради этого он торчал, прозябал здесь всю жизнь.
— Этих предстоящих дней мне не пережить! — сказала она. Внизу, в городе, подле Сильвано, она подумала не так, а гораздо проще: «Я этого не выдержу!» Казалось, тоска и скука приобретают здесь запах, и запах этот постепенно заполняет окружающую пустоту, превращаясь в нестерпимую вонь. «Мне нехорошо», — говорила она Сильвано, ложась на кровать, и лежала, глубоко дыша, десять, двадцать минут, а то и больше, совершенно неподвижно, закрыв глаза и чувствуя, как мускулы плотно закрытых век начинают подрагивать от напряжения. Потом кое-как поднималась, садилась на стул. Это ужасно трудно — часами ни о чем, нарочно ни о чем не думать; иной раз она начисто не помнила, чем была занята полдня, а то и весь день, помимо того, что просто существовала — ела, пила, спала.