Иван Берладник. Изгой
Шрифт:
– Отдаёт твой отец тебя мне в жены, - похвастался он.
– Осенью сватов зашлю. Готовься!
– Вот ещё, - фыркнула девушка.
– Ты и на коне-то усидеть не можешь - где тебе со мной сладить!
– А вот когда станешь моей женой, тогда и посмотрим, сумею ли я укротить такую дикую кобылицу.
– Кобылицу ещё поймать надо!
– крикнула Турча и, гикнув, поскакала прочь.
Уговорившись с ханами, где и когда ждать их орды, ибо половецкий стан, со стадами, жёнами и детьми с места не сдвинешь, значит, надо заранее отобрать мужчин-воинов, берладники через несколько дней
Уже отъехали от стана и ветер больше не нёс запахи выделанных шкур, дыма и навоза, когда в стороне замелькали всадники. Они проскакали совсем немного и остановились, лишь один, невысокий, стройный, отделился ото всех. Он загнал коня на небольшой холмик и замер там, глядя русичам вслед.
– Эге, - заметил зоркий Мошка, - да ведь это баба!
– Турча, - узнал Иван.
– Провожать, что ли, вышла?
– Чем ты её приворожил, княже?
– с доброй усмешкой спросил Мошка.
Иван не ответил. Навстречу опять летел вольный ветер, впереди лежали долгие дороги и трудные походы. Он вспомнил эту девушку - когда стал князем. Потом. Позже.
Не доезжая Прута, встретился дозорный разъезд берладников - верные своей привычке, они объезжали окрестности, высматривая, нет ли купеческого каравана да не показались ли половцы. Первые были желанной добычей, а вторые - исконными врагами. В лицо они Ивана не признали, но, стоило назваться, как тут же его вспомнили.
Была радостная короткая встреча и был путь дальше, в Добруджу. Впереди, как на крыльях, летела весть, и всюду, где ни появлялась дружина Ивана, князя встречали, как дорогого гостя. Люди радовались - видать, по нраву пришлась ему вольная воля, раз столько лет спустя решил воротиться.
Вот наконец и Добруджа. Память Ивана хранила невысокие деревянные и каменные стены, массивные ворота и неглубокий ров с валом, за которыми начинались берладницкие дома - длинные хоромины, где было два входа один напротив другого, на земляном полу горело несколько очагов для тепла и света, а вдоль стен стояли лавки и полати для сна. Между ними теснилось малое число домов, где жили семейные берладники, старейшины и просто люд, который прибился сюда со своими семьями. Большинство таких переселенцев всё же предпочитало селиться за стенами Добруджи - там и земли побольше, и пахать можно по старой привычке.
Всё осталось таким же - узкие улочки, длинные дома и почти неотличимые от них конюшни и скотные дворы. Деревянная церковка, правда, была новой. Она стояла сбоку майдана, между двумя домами старейшин и большой избой, где собирались воеводы для бесед. Сам же майдан, где днём и ночью кто-то чем-то торговал, и вечевая ступень остались неизменны.
Гонец за два дня привёз весть о возвращении Ивана Берладника, и на улицы высыпал весь город. Немногочисленные женщины затерялись в толпе мужчин, но голоса детей звучали над рёвом толпы. Мальчишки висли на плетнях, карабкались на крыши низких скотниц, протискивались между ногами
Дом воеводы Домажира остался таким же, как и был, разве что плетень стоял новый да яблони разрослись, сгибаясь под тяжестью плодов. У плетня стояла женщина лет тридцати с небольшим. Возле неё - отрок годов семнадцати, ещё по-юношески костистый и нескладный, но уже начавший мужать. Иван придержал коня - женщина была знакома. Очень знакома…
– Оляндра?
– имя вдовой снохи воеводы Домажира с трудом всплыло в памяти.
– Не признала?
– Как не признать, Иван Ростиславич, - женщина склонила голову.
– Не переменился ты совсем.
– А ты… - он запнулся.
– Годы никого не красят, - улыбнулась Оляндра.
– Как жила-то, скажи?
– А как все. Сына старшего вот вырастила, - она кивнула на парня.
– Других родила. Тут только Иван заметил, что снаружи калитки приостановилось ещё двое мальцов. Одному лет десять, другой совсем дитя - и шести годов не будет.
– Сколько же у тебя детей, Оляндра?
– Три сына да дочь. Желаной звать. Такая она у меня бедовая - ну чисто парнем бы ей родиться. И красавицей скоро станет - очи тёмные, а сама русая… Только её с утра дома нету - не иначе, как убежала куда-то, коза-дереза. Ей уж двенадцать скоро минет.
Двенадцать. Что-то кольнуло Ивана. Двенадцать лет назад он был здесь и как-то ночью целовал Оляндру, воротясь из очередного похода. Было ли что-то в ту ночь? Ежели и было, не вспомнишь, принесла ли та ночь свои плоды. Ведь не один он был у Оляндры. Но иначе - зачем так подробно рассказала о дочери?
– Спасибо на добром слове, Оляндра, - кивнул он с седла.
– Счастья тебе и твоим детям.
На майдане уже ждали старейшины. Впереди выделялся плечистый витязь, заросший полуседой бородой, коренастый, с такими крепкими руками, что, казалось, мог быка пополам разорвать.
– Ого!
– загрохотал над толпой его бас.
– Воротился, стало быть?
– Тимофей? Тимоха Попович?
– Иван слез с коня и очутился в могучих объятиях берладника.
– Он самый и есть. А ты постарел, князь-брат. Седина уж мелькает…
– Чужбина никого не красит, - отозвался Иван.
– Потянуло, стало быть, в родные места?
– Сильнее смерти потянуло. Иду добывать родительский стол. Хватит по земле шататься.
– Где ж ты так долго был? Да и знаешь ли ты, кто ныне в Галиче князем?
– Как не знать? Брат мой двухродный. В прошлом году просил он меня на смерть выдать. Я тогда в Киеве у самого Долгорукого служил…
– И тот выдал?
– не поверил Тимоха.
– Выдал бы, кабы не вступились за меня. А иначе срубили бы голову ещё той осенью.
– Вот они, князья-то!
– опять громыхнул Тимофеев бас.
– Нету им веры ни в чём! Ни князю, ни боярину! Только свободные люди друг дружке верят! Потому как скрывать им нечего и все перед всеми равны! У нас так заведено.