Иван-чай: Роман-дилогия. Ухтинская прорва
Шрифт:
Вот он сделал неожиданный, порывистый, очертя голову шаг навстречу, и, кто знает, сделает ли он его еще раз! Ведь он пока еще был прежним Алешкой, способным плюнуть на кого угодно, сказать в глаза неписаное словцо, с кровью порвать самое сердечное…
Но все эти нестройные соображения мелькнули только на миг.
— Слышишь? Не подходи больше ко мне никогда! — не меняя позы, тихо сказала она. — Никогда, понятно? Не подходи… пока не станешь человеком!
И пошла.
Ошарашенный Алешка сжал и распустил кулаки.
«Все?» —
Смотрел вслед на стройную, ловкую фигуру девушки, которая даже теперь, после всех обидных слов, была самой красивой и желанной, лучшей из всех, кого он когда-либо встречал в жизни… А Шура удалялась к буровой, гордо неся голову в небрежно накинутой цветастой косынке. Ей хотелось вернуться, и если не простить его, то хотя бы вразумить, растолковать, чего она ждет от него. Но она осилила беспомощное движение сердца и ни разу не обернулась.
— «Пока не станешь человеком»… — вслух с ожесточением подумал Алешка и выругался.
С прищуром посмотрев на слепящее солнце, почесал за ухом и двинулся к карьеру.
Бригада еще не приступила к работе. У большого, только что разложенного костра сгрудились землекопы во главе с самим бригадиром. У огня на бревне сидел Илья Опарин, что-то втолковывал людям.
* * *
Все началось с Кочергина.
Его хвалили и поздравляли на вечерней летучке, вручили разом две премии — за изобретение дроворезки (деньги выслали из БРИЗа) и по приказу начальника участка.
После шумной разнарядки Илья направился в библиотеку, к Кате, но следом, как назло, явился Кочергин.
— Мне там премию выписали в двойном размере, — сказал он Тороповой. — За то, что я хочу лучше работать. По-моему, зря. Сейчас все так хотят! Давай-ка, секретарь, перечислим премиальные сразу куда надо. Добавляю еще из заработка сотен семь, чтоб другим не обидно было…
— В Фонд обороны! — сообразила Катя и даже не посмотрела на Илью.
— И хорошо, если бы это по участку пошло, — добавил Кочергин.
Илья даже растерялся на минуту: такое нешуточное дело возникло вдруг! А он-то минуту назад собрался услать вихрастого бурмастера куда-нибудь подальше…
— Ну, чтобы долго не разговаривать, с себя и начнем, — сказал Илья, вооружившись пером. — Нас трое, и агитировать тут некого. Первый — Кочергин, за ним — Опарин и Торопова. А там дело пойдет! На звено самолетов?
— «Комсомолец Севера» звено назвать! — обрадовалась Катя.
— Пиши: «Пробурим до Берлина!» — сказал Кочергин. — И пошли к Горбачеву, он четвертым подпишется!
— И Кравченки оба, — подсказала Катя.
— Глыбин тоже, — пораздумав, сказал Кочергин.
Насчет Глыбина Илья малость сомневался. Но когда показал землекопам список и растолковал суть дела, бригадир оказался на высоте.
— Ты, товарищ Опарин, зря нам большую речь произнес, — сказал он. — Тут дело ясное. Фронт, это как кровь… Своя
— Сверх премии, значит? — спросил кто-то.
— А чего? Дуй на всю прогрессивку! — хохотнули рядом.
Алексей, сгорбившись, сидел на бревне. Конец бревна трещал в костре, стрелял искрами.
«Пока не станешь человеком!» — в который раз повторил он недавние слова Шуры, безучастно слушая разговор. Как же стать человеком, когда к тебе человечьего доверия нет? Вот нынче люди вздумали трудовой копейкой помочь фронту, а полгода назад Алексей предлагал собственную жизнь, отдавал ее сам, без подсказки, в распоряжение государства. Никто не понял его, хотя именно тогда-то он чувствовал себя человеком на сто процентов! Выходит, не нужен он ни фронту, ни тылу? А если не нужен, так, может, и не стоит вкалывать в карьере, менять старую жизнь?
Очнулся, услышав окрик бригадира:
— Давай! Ты один остался!
— Чего «давай»? — тупо огрызнулся Алексей, хотя отлично знал, о чем шла речь.
Он вяло привстал, проставил карандашом в свободной графе три уродливых цифры, обозначавших его месячный заработок, и снова безмолвно уселся на прежнее место.
— Постой-ка! Это ты подзагнул, — разобрав каракули, заметил Глыбин. — Не многовато ли? Чем жить будешь?
— Проживу!.. Может, у меня счет в госбанке!
— Я дело говорю.
— Катись ты со своим делом!
Глыбин почуял, что дальше разговор продолжать бесполезно, и пошел отмерять урок бригаде.
Алешка со злобой глянул вслед. Если бы не было тут Опарина, он много бы наговорил сейчас бригадиру! Он разъяснил бы ему, что кто-кто, а Глыбин-то мог понять, о чем болела его, Алешкина, душа.
При Опарине Алексей почему-то воздерживался. Не потому, что Илья был начальником, а из чувства товарищеского уважения. Если бы не Опарин, переломило бы в тот раз Алешке хребет, как пить дать, и ползал бы он теперь в поселке, как черепаха. А Илья вырос, будто из-под земли, в самую нужную минуту и выручил его, когда другие ошалели со страху и разинули рты. Таких вещей Овчаренко никогда не забывал. Вот начальник здешний оказался суховат, занозист, а ему Алешка особо не дерзил — за ту минутную встречу в гостинице.
Дождавшись, пока Илья уйдет с карьера, Алексей постелил у костра две доски и, завернувшись с головой в бушлат, опрокинул над собой деревянную тачку об одном колесе. Такая поза, правда, не очень располагала к блаженному отдыху, но зато вполне определенно говорила, что нынче Алешка не работник.
Не вдаваясь в причины Алешкиного душевного расстройства, Глыбин с ходу разнес сапогом тонкий тесовый борт тачки, отшвырнул ее и, схватив Алешку за шиворот, поставил на ноги.
— Ты чего вздумал?!