Иван Грозный
Шрифт:
Вдруг Параскева радостно всплеснула руками и, оттолкнув постельничью, бросилась к двери.
— Идут!
В дверь постучался тиун.
— Трапезовать, боярыня!
В трапезной, поклонившись до земли Миколе Петровичу, боярыня скромно уселась по левую руку мужа.
Холопи внесли ведёрко вкусно дымящихся щей.
Князь подставил свою миску, но тут же торопливо отдёрнул её и подозрительно поглядел на жену.
— А не примечаешь ли ты, Параскевушка, будто духом особным щи отдают?
И, зачерпнув из ведёрка, поднёс ложку холопю.
— Откушай.
Холоп
— Ты что вихляешься? — набросился на него тиун.
Но холоп не мог уже ответить; он с ужасом почувствовал, как каменный холод сковывает его ноги, подбирается к остановившемуся сердцу и деревенит язык.
Прежде чем отравленного вынесли на двор, он умер.
До Вешнего Миколы Параскева сидела в подвале, дожидаясь суда.
На допросе постельничья показала, что видела, как боярыня за день до смерти холопя передала сенной девке какое-то зелье. Тиун, ловчий и псарь целовали крест на том, что не раз заставали подле усадьбы потваренную бабу, сводившую Параскеву с каким-то проезжим молодцем.
Узницу приговорили к смерти.
Боярыню привели из губы в вотчину. У крыльца стоял Микола Петрович.
Увидев мужа, Параскева плотно закрыла руками лицо и крикнула, напрягая всю силу воли, чтобы не разрыдаться:
— Грех твой и на сём и на том свете стократ сочтётся тебе, душегуб!..
Князь побледнел и, судорожно вцепившись в руку Тына, с мольбой поднял к небу глаза. На мгновение в его душе шевельнулось что-то похожее на раскаяние и страх перед загробным судом. Из уст готово было вырваться слово прощения, которое развязало бы его сразу от содеянного греха, но откуда-то из глубины уже вынырнуло свежее личико Татьяны, и пряный, нестерпимо щекочущий запах её юного тела уже захлестнул сердце и мозг хмельной волной.
Не помня себя, Замятня подскочил к жене и рванул её за волосы.
— Нам ли страшиться блудного лая? А вместно нам исполнить древлее установление!
И, поднявшись на носках, охрипшим петушиным криком скребнул:
— Зарыть её в землю до выи!
Могилу вырыли на лугу. Боярыня послушно поддавалась катам, срывавшим с неё одежды, и как будто стремилась даже помочь им. Пустые глаза беспрестанно шарили по сторонам, удивлённо останавливались на людях, а лицо широко расплывалось в жуткой усмешке помешанной.
И только когда её опускали в землю, она вдруг вцепилась зубами в руку ката и воюще разрыдалась.
Холопи торопливо зарывали яму. Вскоре скрылись под землёю ноги, вздувшийся от голода живот и обвисшие, в синей паутине жил, груди.
Лицо Параскевы приходилось против чуть виднеющихся окон светлицы.
Боярыня напрягала всё существо, чтобы перекинуться немного в сторону и не видеть терема, в котором прожила долгие беспросветные годы, но земля цепко держала и не давала пошевелиться ни одному ослабевшему мускулу.
Всю ночь вотчина не спала от звериного воя, доносившегося с обезлюдевшего чёрного луга. Потом, под утро, вой перешёл в стрекочущий скрип, припал к земле, прошелестел ещё шелестом подхваченной ветром мёртвой листвы и оборвался.
В полдень, как требовал древлий обычай, пришли из губы богомольцы, низко поклонились зарытой до шеи женщине и бросили в шапку дозорного несколько полушек-скромное своё подаяние на гроб и погребальные свечи обречённой.
— Егда предстанешь на суд Господень, реки Господу, что благоговейно и со смирением отдали тебе свою лепту Микита, Фрол, Никодим, Илья, Нефёд…
По одному, крестясь и кланяясь, называли свои имена богомольцы и, просветлённые, уходили творить земные дела.
Когда боярыня умерла, её тело вырыли, обмыли и положили в гроб.
Микола Петрович после погребения приказал людишкам принести на боярский двор дичины и мёду.
Холопи снесли достатки свои господарю на помин души новопреставленной.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Под огромным навесом творил Василий из глины, камня и кирпича потешный город. Ивашка, перепачканный с ног до головы в грязь и известь, не отходил ни на шаг от отца. В редкие дни, когда в сопровождении дозорного приходила мать, мальчик немедленно засаживал её за работу.
Кроме же Клаши, никто, ни в каком случае, не допускался им под навес.
Наконец городок был готов.
Ивашка выкупался в реке, обрядился в новую рубашонку и сам пошёл с радостной вестью к тиуну.
Вся волость сбежалась поглазеть на чудо, сотворённое рубленником.
Как только к навесу на богато убранном аргамаке прискакал Микола Петрович, Выводков снял с городка рогожи.
Боярин поражённо отступил.
То, что он увидел, превзошло все его ожидания.
Обширная площадка, усыпанная белоснежным песком, была обнесена каменною стеною. Трое ворот в Ивашкин рост обратились на восход, полдень и полночь. Полунощные ворота были окованы расписными листами железа, и на самом верху, на площадке, лежали, задумчиво уставившись в землю, игрушечные львы. Над львами, на тоненькой жёрдочке, распростёр крылья орёл. По остриям трёх главных построек расположились выточенные из берёзы молодые соколята.
Ивашка шмыгнул в ворота, поманив к себе князя. Василий испуганно покосился на господаря и прикрикнул на сына.
Замятин снисходительно усмехнулся.
— А не иначе, ходить и отродью твоему в розмыслах! И строго:
— Сказывай, что к чему!
Рубленник важно откашлялся и ткнул пальцем в потешные палаты.
— Отсель, господарь, переход идёт к полудне-восходнему углу. Яз перед избой и палатой поставил хоромины с клетью вровень с землёй.
Ивашка возмущённо цокнул язычком. Тиун погрозился кнутовищем.