Иван Калита

Тумасов Борис Евгеньевич

Думы Меланьи нарушил караульный ордынец. Он вломился в избу, ёжась от холода, потирая побелевшие от мороза руки. Не обращая внимания на Меланью, навалился на печь. Полулежа, отогревался долго. Сонно слипались глаза. Он встряхивал головой, но сон не уходил. Тогда ордынец покосился на Меланью, но та сидела не шевелясь, и караульный успокоился. Мало-помалу сон одолел его… Меланья боком обошла ордынца и, накинув полушубок, выскочила во двор. У берёзы остановилась, обняла холодный ствол.

Неожиданно злая мысль обожгла её. Крадучись, она вернулась в избу, набрала у печки охапку дров и щепок, вынесла. Затем взяла горящую лучину и, прикрывая полой, чтобы не загасил ветер, вышла. Закрыв дверь на задвижку, стала на колени, подожгла щепки. Сухие поленья разгорелись быстро. Пламя лизнуло дверь, стены избы, языком вырвалось под соломенную крышу. Меланья попятилась, торжествующе выкрикнула: «Гори!»- и поспешно, чтобы не встретиться ни с кем, дворами покинула Коломну.

Изба запылала, заревом освещая посад. Тревожно, будоража окрест, загудел набат, но Меланья уже не шла, бежала не оглядываясь.

* * *

Меланья шла всю ночь, не замечая усталости. Свистел и завывал ветер, дул в спину, подгоняя. На рассвете мороз покрепчал, ярко засветили звёзды. Коломна осталась далеко позади, а Меланья всё шла и шла, как во сне. Ей хотелось плакать, но слез не было. Иногда её губы выговаривали имя Гаврилы. Она звала его.

Не раз виделась Меланье горящая изба, и тогда ей становилось жалко родного дома, где прошла вся жизнь.

Посерело небо, тёмной полосой проступил лес. Меланья села у дороги, засунула озябшие пальцы в рукава полушубка. Сначала было холодно, потом пришло тепло. Оно разлилось по всему телу, сморило. Меланья сопротивлялась сну, но веки стали тяжёлыми, они закрылись сами собой, а голова склонилась на грудь.

Сколько она спала, Меланья не помнит. Ей снилось, что лежит она на печке, с треском горят дрова, а за окном метель.

Пробудилась Меланья оттого, что кто-то с силой тряс её за плечи, приговаривая:

–  Вставай, замёрзнешь!

Она открыла глаза. Был уже день. Над нею склонился бородатый мужик, а рядом - неосёдланная лошадь. Меланья с трудом поднялась.

–  Этак и замёрзнуть немудрено, - помогая ей встать, снова сказал мужик. Он покачал головой.
– Ишь как разомлела. А куда идёшь-то?

–  Не знаю.

–  Вот те раз!
– удивился мужик.
– А коли не знаешь, куда идёшь, то как тут оказалась?

Меланья ответила:

–  С Коломны я.

Мужик обрадовался:

–  Значит, по пути. А я в Коломну еду, вот, значит, садись верхом, а я рядышком пойду. Меня Демьяном кличут.

Меланья отрицательно покачала головой.

–  Не могу я назад, Демьян.

Тот удивился:

–  Вот те раз! Это ж почему?

Она рассказала ему, что случилось с ней в эту ночь.

Демьян внимательно слушал, иногда поддакивал: так, так, и поглаживал бородёнку. Когда Меланья кончила, сказал:

–  Коли так, Меланья, в Коломну тебе и не след ходить. А иди-ка ты к нам в деревню. Она тут недалече. Вот видишь, тропка, по ней иди. Скажешь, Демьян направил. Будешь жить у нас. Мы хоть и сами сюда недавно с рязанской земли пришли, а местом своим довольны. Понравится - оставайся, всё ж в гурте лучше, чем самой по свету горе мыкать.

* * *

Не широка речка Пахра, да глубока - как вскроется, без парома не обойтись.

Землянка деда Пахома у самого берега. Зиму он силки ставит, зверя промышляет, а в остальное время года на перевозе…

К перевозу Гаврила пришёл в полдень. Тепло пригревало солнце, лёд вздулся и посинел, вот-вот тронется.

«Погляжу-ка, что это за дед Пахом», - устраиваясь на сваленном буреломом дереве, решил Гаврила. Раздвинув колючие еловые ветки, он принялся наблюдать за землянкой. Дверь была плотно закрыта. У входа - ровный штабель дров. Мимо дорога протянулась к самому берегу. Вокруг глухой лес.

«Бирюком живёт дед, - невесело подумал Гаврила.
– Как он примет меня?»

Не думал Гаврила идти к лесовикам, да судьба привела. Вернулся он из Москвы в Коломну, а Меланьи нет. Кто говорил, что сгорела она вместе с ордынцем, кто - спаслась. А куда ушла, того народ не ведал.

Постоял Гаврила на пожарище, погоревал и ещё больше озлился на ордынцев. «Уйду к лесовикам, - решил он, - сочтусь и за Василиску, и за Меланью».

Шёл Гаврила той дорогой, какую Петруха и Левша указали, и действительно вышел к Угрешской обители. А тут и переправа недалече…

Дед Пахом появился не скоро. Он вышел из леса, небольшой, щуплый, с добычей в руке, постоял, настороженно поглядел в сторону, где притаился Гаврила, и, не входя в землянку, принялся снимать с зайца шкурку. Работал он одной рукой ловко. Закончив разделывать, крикнул в сторону, где затаился Гаврила:

–  А ну-кась, доколь таиться будешь?

Гаврила вышел из укрытия, подошёл к деду. Маленькие, глубоко запавшие глазки вонзились в пришельца. Глядя в заросшее белым пухом лицо старика, Гаврила подумал: «Ровно леший». А вслух вымолвил:

–  Ну и да! Да отколь ты, дед, знал, что я там?

–  Сорока на хвосте принесла. Слышь, кричит?

Над тем местом, где он укрывался, без умолку трещала сорока, Гаврила рассмеялся своей недогадливости, сказал:

–  Петруха и Левша тебе кланяться велели.

Настороженность сошла с деда.

–  Тогда проходи в избу, хлёбово варить будем.

В землянке полутемно, воздух спёртый. Пахом достал из мешочка углей, подложил под бересту, сказал:

–  Внеси-кась дров!
– и надолго замолчал.