Иван Калита
Шрифт:
Девчонка всхлипывала, тряслась от страха. Меланья обняла её.
– Не плачь, чадушко, сыщутся твои родители. Даст Бог, не всех басурмане заполонят.
К ночи в лесу стихло. Видно, ордынцы ушли. Ночь была долгая, бессонная. Холод лез под тулупы, пробирал до костей. Костер не разжигали, боялись выдать себя. К утру Гаврила сказал:
– Кажись, всё, можно идти.
Возвращались молча. Нюшка уцепилась за Меланьину полу, тоненько голосила, растирала по лицу слёзы. Меланья на ходу гладила её по голове. Гаврила, насупившись, шагал впереди.
На прежнем месте, где на них напали ордынцы, лежали убитые. Меланья присела на сваленную сосну, пригорюнилась. Гаврила снял треух, сказал:
– Лучше это, чем полон.
Из глубины леса робко сходились спасшиеся. Ребятишки звали матерей. Бабы ходили меж убитых, всматривались, узнавали своих мужей и братьев, плакали.
Прискакал на своей пузатой лошадёнке знакомый Гавриле смерд, заорал радостно:
– Орда Коломну покинула. Айда по домам!
Люди засуетились. Бабка Авдотья прошамкала:
– А слободу, касатик, пожгли али нет?
– Какие избы пожгли, какие уцелели, - ответил смерд.
– Двор посадника сожгли да усадьбу боярина Хапилова. А сам-то боярин с Калитой на Тверь ходил…
В Коломне догорали подожжённые дома. Пахло гарью и дымом. Меланьина изба уцелела. Меланья затопила печку, а Нюшку послала греться на полати. Прискакал на пожарище посадник, не слезая с коня, приказал подбежавшему ключнику:
– Гони мужиков хоромы возводить!
Коломна отстраивалась заново.
Глава 2
Над Москвой сиреневое небо, над избами и теремами столбы сизого дыма. На великом торгу с раннего рассвета плотники ставят девичьи потехи - качели. Взошло солнце, переломало мороз, пригрело. Застучала звонкая капель. Высыпали детишки на улицу горку делать, на все лады запели:
Пришёл месяц-бокогрей, Землю-матушку не грел, Бок корове обогрел, И корове, и коню, И седому старику, Морозу Морозычу…Гаврила шёл не торопясь, тулуп нараспашку, под лаптями рыхлый, ноздреватый снег месится. Рыжий мальчишка в длинной, до пят, шубейке запустил в Гаврилу снежком. Тот погрозил ему. С криком «Маслена пришла!» мальчишка кинулся наутёк.
По всей Москве зазвонили благовест. Скинув шапку, Гаврила перекрестился на собор. Ему некуда торопиться, третий день ходит он и всё никак не может увидеть князя.
Гаврила прошёл мимо лавок, закрытых по случаю Масленой, вышел к Охотному ряду. От домов несло запахом печёных блинов, топлёного масла. Подтянув туже пояс, Гаврила потоптался у двери ещё закрытого кружала, повернул обратно к Кремлю. На бревенчатой паперти собора кривлялся юродивый, в два ряда сидели и стояли нищие в лохмотьях, завидев Гаврилу, канючили:
– Подай Божьим людям!
Юродивый гнусавил:
– Из тучи дождь, из очей слёзы!
Седой старик, поджав под себя ноги, сидел недвижимо. Безразличным голосом выводил:
– И ржаной хлеб и вода - наша еда.
Рядом с ним старуха в лохмотьях трясётся. Перед ней долблёная миска. Старуха бубнит что-то.
В соборе тесно, от лампадной копоти чадно. У самых дверей сгрудилась боярская челядь, ближе к алтарю именитые бояре с семьями стоят по родовитости.
Гаврила боком, боком протиснулся в толпе, спросил шёпотом у длинного как жердь челядина!
– А князя тут нет?
Тот посмотрел на него пренебрежительно:
– Что ж ты, князя не узрел? Вон, вишь, у самого алтаря. А то княгиня Елена, а то вон, вишь, с князем рядом княжич молодой Семён. Не гляди, что молод, а гордый страсть какой.
Но Гаврила уже не слушал словоохотливого челядина, с нетерпением стал дожидаться конца. А время, как назло, тянется медленно. У Гаврилы живот подвело, да и немудрено: со вчерашнего обеда во рту ни крошки не было. Ну да ничего, не впервой. Любопытно Гавриле. Ни разу ещё не видел он князя Ивана Даниловича. На князе расшитый кафтан, подбитый мехом, тёплые сапоги. Чёрная борода невелика, вьётся кольцами, а на смуглом лице нос, что у орла, с горбинкой. Князь Иван худощав, но в плечах широк.
Княгиня Елена, та вроде и не княгиня, а больше на попадью коломенскую смахивает. Ростом мала, толстовата, но лицом пригожа.
Гаврила перевёл взгляд на бояр. Они все в жарких шубах преют. Глядишь, то один, то другой вытрет рукавом пот, надует важно щеки: знай, мол, наших - и тут же осенит себя двуперстным крестом.
Длинный челядин толкнул Гаврилу под бок локтем.
– А то, вишь, по леву руку от князя, то тысяцкий Воронцов, мой боярин. Ух, как лют, аки зверь кровожадный. Смердов своих донага обдирает. А то вон, к нам ближе, боярин Плещеев, княжой любимец. У того смердам жить вольнее. Душа у него мягкая.
Утреня отошла, челядь расступилась, давая дорогу княжьей семье. Следом за Калитой, надевая на ходу высокие шапки, проплыли бояре.
Пока Гаврила выбирался, князь был уже на паперти. Щурясь от яркого солнца, он достал из кармана замшевый кошелёк, принялся раздавать нищим подаяние. Старуха с долблёной миской на коленях подползла к нему, ухватила за полу кафтана, прошамкала:
– Подай, Бога ради!
Тысяцкий Воронцов поддел старуху носком сапога:
– Поди прочь, бабка!
На паперти нищие подняли гвалт. Юродивый запрыгал, замахал руками, как крыльями, загнусавил: