Иван Калита

Тумасов Борис Евгеньевич

На Москве кружал не перечесть, и двери в них нараспашку, заходи. Гаврила брёл с Ордынки сам не зная куда. День к вечеру, и мороз снова забирает. Лицо у Гаврилы в синяках и кровавых подтёках, в голове шумит и гудит. Взял он горсть снега, пожевал. А мысли не покидают: чем помочь Василиске и у кого защиты искать? У кружала остановился. На подталом снегу человек развалился, храпит: лапти у порога, голова на дороге. В кружале шумно, пар, как дым, глаза застилает. Пропившийся ярыжка, в отрепьях вместо одежды, выскочил на середину избы, поднял кружку

с вином, заголосил тонко:

–  Глухие, слушайте, нагие, веселитеся, безрукие, взыграйте в гусли, безногие, вскочите - дурость к вам приближается!

Гаврила остановился. Хозяйка, толстая баба, ухватила его за рукав, подтащила к столу. Он уселся меж двумя рыжими детинами, обхватил голову руками. Парень справа сказал:

–  Что, дядя, али перебрал?

Другой парень рассмеялся.

–  Маслена хмельна!

Гаврила поглядел на них. Парни как парни, глаза озорные, только и того, что заросшие. Со злостью кинув на грязный стол шапку, приставил ладонь ребром к горлу, выкрикнул:

–  Весело? А мне во как!

–  Никак, дядя, боярин тя обидел, а може, и сам князь?

–  Не, Петруха, жёнка из дому согнала!

–  Не насмехайся, Левша, вишь, человеку и без того муторно.
– Хозяйка поднесла корчагу с пивом.

Гаврила одним духом выпил, полез в карман и только тут вспомнил, что остался без денег.

Виновато развёл руками.

–  Всё выгребли, окаянные…

Хозяйка закричала как резаная:

–  Караул, ограбил, бесстыдник!

–  Умолкни, тётка!
– оборвал её Петруха.

–  А чего же он в кружало прётся, коли денег нет? Гони шапку в заклад!
– Она потянулась к столу.

–  Не замай, - отвёл её руку Левша.
– Мы с Петрухой за него разочтёмся. А ты поведай нам свою беду, всё ж легче будет…

–  Беда-то у меня немалая.
– Гаврила обвёл глазами сидевших за столом, вздохнул.
– Много сказывать, когда б и вам не была она в тягость.

–  Мы люди бывалые, дядя, послушаем, может, и поможем.

Гаврилка принялся за рассказ, в избе притихли. Даже самые шумливые и те присмирели. Хозяйка стоит позади, слёзы утирает, шепчет:

–  Век малый, горе великое.

А когда умолк, подала тарелку с блинами, уселась рядом, тёплая, как печь, задышала в самое ухо:

–  Ешь, касатик, ешь, родимый.

С другой стороны Левша подвинул корчагу с мёдом.

Выпил Гаврила, отошёл немного, а Петруха уже шепчет:

–  Пойдём с нами. Лес, он всех принимает…

Гаврила поглядел на него: шутит парень либо нет? Знал он, что бродят по лесам ватажники. Нападают они на ордынцев да на боярские вотчины. Народ зовёт их по-своему - лесовиками. Зимой лесовики по городам расходятся, а как потеплеет, снова всех лес укрывает. Петруха глаз не отвёл, смотрит серьёзно. Покачал Гаврила головой:

–  Нет, ребята, не с руки мне быть ватажником. Смерд я. Да и на человека, хоть и нехристь он, как руку поднять? Однажды, вгорячах, сам того не помню, ордынца убил…

Левша рассердился:

–  Блажишь! А коли ордынцы над нашим русским людом измываются?

–  А ежели б тебе баскак Сагирка подвернулся?

–  Сагирка - то дело другое!
– Гаврила погрозил кулаком.
– Сагирку живым бы не выпустил… А вот в ватагу всё одно не смогу, - упрямо возразил Гаврила.

–  Ну гляди, дядя. Коли ж надумаешь, приходи, мы тя примем. А искать будешь - тут, недалече. Может, знаешь через Пахру, близ Угрешской обители, переправу? Перевозчик там дед Пахом, без руки, ордынцы ему руку срубили. Поклонишься, скажешь, что Петруха и Левша послали, он тебе дорогу к нам покажет.

–  Ладно, ребята, коли будет невмоготу, приду, а коли не приду, не обессудьте.

–  Добре, дядя, мы люди не гордые, тебя во всяко время примем.

* * *

Со времени Батыя Русь платит Орде выход. Рыщут ордынские баскаки по княжествам, собирают дань урочную со всей земли, а счётчики время от времени вносят изменения в ести.

В начале марта, когда весна-красна снег расплющила и первым соком в берёзы полилась, в Коломну приехал счётчик Мурза Исмаил. Ордынцы ехали небольшим отрядом, не слезая с седел, заглядывали во дворы, стегали нагайками собак. Мужики и бабы прятались по избам, даже отчаянные мальчишки и те старались не попадаться на глаза ордынцам.

Рядом с Мурзой ехал старик толмач. В притороченной к седлу ковровой суме он вёз толстую переписную книгу и бронзовую чернильницу. Мурза Исмаил говорил толмачу:

–  Урусы храбрый народ. Когда Бату-хан покорил Русь, он сказал: «Вот народ, женщины которого достойны быть жёнами монгольских воинов. От них пойдут славные багатуры».

Толмач возразил:

–  Рождённый от урусской женщины больше любит Уруссию, чем золотую степь.

Мурза пропустил это мимо ушей.

–  У меня три урусских жены. В этот раз я увезу из этого деревянного города новую жену. Те урусские жены будут баюкать моих детей, новая подарит мне сына сильного, как те медведи, что водятся в этих урусских лесах, и быстрого, как степной ветер…

Меланья торопилась домой. От сильной ходьбы лицо раскраснелось, жарко. Короткий, подбитый мехом полушубок облегает плотно её стан. За последнее время Меланья расцвела, помолодела. Со дня на день ждала она возвращения Гаврилы. Меланья поправила сбившийся платочек, свернула к себе на улицу и ахнула.

Прямо на неё ехали ордынцы. Передний, в богатой одежде, подскакал к ней, с минуту жадно разглядывал, потом что-то сказал старику. Тот спросил:

–  Мурза Исмаил спрашивает, как зовут тебя, урусская красавица?

Меланья дерзко взглянула в глаза Мурзе.

–  Отец с матерью Меланьей кликали. А ну посторонись, чего дорогу заступил?

Мурза прошептал толмачу:

–  Эта Меланья будет моей женой. Пусть один из багатуров караулит её. А когда мы покинем этот деревянный город, я заберу Меланью с собой…

Долгая зимняя ночь. За оконцем скрипят на снегу шаги караульного ордынца. Меланья сидит на лавке пригорюнившись. Печь перегорела, но тепло ещё держится в избе. На душе у Меланьи смутно. Со вчерашнего вечера не отходит от двери ордынец. Сердцем Меланья чует беду, но как отвести её?