Иван Калита
Шрифт:
Он ещё кричал что-то, сам уже не понимая, о чём. Его трясло; смолкнув, он едва утишил пляшущие зубы и руки. Но на Узбека нежданный крик Ивана подействовал как чаша воды, выплеснутая в лицо.
– Нету десяти туменов, - сказал он вдруг просто и устало.
– Не поднять! Возьми два, пригрози смоленскому князю, как можешь. Ты простец, князь, а тут всё не просто… Мне самому нельзя покидать Сарай, нельзя уводить отсюда войска.
– Тогда позволь мне… - начал было опомнившийся Иван, но Узбек решительно вздел запрещающую ладонь:
– Привезёшь новую грамоту - поверю тебе! А ныне ступай! Я сказал!
«Что же теперь?!» - лихорадочно думал Иван, возвращаясь к себе на подворье. Свидетели! Свидетели! Где они? Иначе, в лучшем случае, всё останет по-прежнему, а в худшем…
Дома, при входе, его предупредили, что в горнице гость, проситель. Иван скинул верхнее платье. Ступил в покой. В полутьме с лавки поднялся встречу ему высокий литвин с немного растерянным, белёсым, каким-то неопределённым и смятым лицом.
– Здрастуй, князь!
– сказал он, и Калита тотчас - по голосу прежде, чем по виду, - признал его. То был Наримонт-Глеб, снова угодивший в ордынский полон.
– Помоги, князь!
– проговорил он жалобно, в то время как двое слуг, суетясь, возжигали свечи и накрывали пиршественный стол.
– Выкуп сулил, не хотят… Помогай!
– Садись!
– промолвил Калита, указывая на расставленные блюда и жестом удаляя слуг.
– Садись, крестник, и будь гостем моим!
Мысленно Калита возвёл очи горе и горячо восхвалил Господа. Кажется, он был спасён.
– Я вновь помогу тебе, князь, ежели только смогу помочь!
– толковал Иван несколько позднее, когда уже слуги убрали кушанья и греческое вино порядком размягчило нежданного гостя. Толковал, сидя близко прямь Наримонта и повелительно заглядывая тому в глаза.
– Помогу, ежели не одолеет Александр! Ежели не возьмёт подо мною великого княжения! Тогда мы погибнем оба, и я и ты! Первое, что сделает Александр, - изгонит тебя из Нова Города. Второе - поддержит Ольгерда в борьбе за престол. Не тебя! Твой отец стар - пусть Господь продлит его годы!
– твой отец стар, а Ольгерд с Кейстутом не оставят тебя в живых, меж ними уже был уговор, ты знаешь это?
Наримонт был бездарный полководец, и труслив. А как всякая бездарь, в придачу самолюбив и завистлив. И Калита знал, что и кому говорит. Достаточно напугав и разохотив гостя, Калита перешёл наконец к той взаимной услуге, которую должен был оказать ему Наримонт-Глеб.
– Только одно! Тебе должно подтвердить, когда придёт время тому, что у твоего отца действительно был заключён ряд с Александром противу хана. Подтвердить правду. Ни твой отец, ни Литва не потеряют от этого ничего. А Александр потеряет… многое. И тогда решать русские дела стану я один. И тогда в нужный час ты, а не Ольгерд сядешь на стол великих князей литовских! Запомни это! Ты, а не Ольгерд! И твоя голова не скатится с этих плеч!
Иван был достаточно умён, чтобы не посылать Наримонта к Узбеку тотчас. Всякое зелье целебное потребно во время своё и в меру свою. А выпустят из Орды Наримонта-Глеба, даже и по заступничеству Калиты, ещё не скоро!
Глава 23
Как украсть тайную договорную грамоту и сделать это так, чтобы её не хватились возможно дольше? Быть может, переписать? Но тогда недоказуема её подлинность! Или, изготовив противень, подменить одну другою… Но серебряные вислые печати? Но оттиски личных княжеских клейм? А только по ним и удостоверяется подлинность грамоты! Иначе к противню (списку) должна быть приложена иная грамота, удостоверяющая подлинность первой, и грамота эта должна быть написана и запечатана лицом по меньшей мере княжеского рода. Я не знаю доподлинно, что происходило в тверском княжеском дому в 1338 году от Рождества Христова, и не могу и не хочу изобретать романического сюжета, ночных сцен, подкупленных слуг, тайных похищений и прочего. Грамота была, однако, взята и передана Ивану Акинфову княжеской, и быть может даже женской, рукой. И взята так, что ни Александр, ни дьяк его, обязанный следить за сугубою сохранностью тверских государственных хартий, не хватились её до последнего дня и часа. Могу здесь повторить только одно, доподлинно известное мне, а именно, что «своя домочадая начаша вадити на Александра».
Иван Акинфов был во многом очень похож на своего отца. Для него, как и для Акинфа Великого, понятие родины не отделялось от родового добра, сел, угодий, животов и зажитков. Он и пришлых немцев не любил первее всего потому, что они могли оттеснить и оттесняли его от сытных кормлений и почестей княжеских. Получая от Ивана переяславскую вотчину свою, он не изменял Александру, не предавал князя в руки московитов, он токмо возвращал родовое добро.
Но так думал один лишь Иван. Уже родной его брат, Фёдор, думал иначе. И между братьями створилась немалая пря - до крика, до пребезобразного разбивания дорогой ордынской посуды, когда Фёдор одно орал:
– Не хочу! Не хочу! Не хочу!
Фёдор Акинфов, впрочем, и сам чуял, что творится и накатывает нечто неотвратимое. И уже Андрей Кобыла отшатнул от князя Александра, и уже Сашка Морхинин угрюмо смолкал при вспыхивающих то и дело толках о переходе под руку Калиты. И всё же, когда дошёл черёд до грамоты тайной, всё перевернулось и закипело в Фёдоре:
– Не хочу! Не буду! Иное что ежели, а в сём дели я не потатчик!
И едва не захлебнулся отъезд Акинфичей на Москву, да недаром пословица молвится: «Не было бы счастья, да несчастье помогло»…
Перед холопами мало чинились в те поры. Верный слуга знал и ведал дела семейные паче господина своего. Почасту и тайности всякие творили при слугах. Свой холоп умрёт, да не донесёт! Так было. Но так было не всегда.
Князя Александра любили все. За стать, за щедрость, за ясноту княжескую. И молодшие любили его паче вятших, кой одни ведали переменчивый и незаботный норов тверского князя. И нашёлся, выискался один из слуг Ивана Акинфова, из верных верный, из близких близкий, - стремянный боярина, коего Иван не обинуясь посылывал со всяким делом и перед коим не скрывал самых заветных замыслов своих. И единого не знал Иван: что перед ним не токмо ратный холоп, до живота преданный своему господину, но и человек с совестью и честью, всеми помыслами своими, всем тихим криком души влюблённый в вышнего повелителя, в того, кто как солнце в небе освещал и давал ему с боярином жизнь и надежду, - в князя Александра Михалыча. И он, сей холоп, стал на дороге, на пути господина своего, он восстал противу, и не пострашил, и изрёк в глаза хозяину суровое слово правды:
– Внемли, боярин!
– молвил стремянный, остановясь посреди покоя и нагнув голову, исподлобья глядя в лицо Ивану Акинфову.
– Долг холопа служить господину до живота своего! И мы все, и ты и я, холопы великого князя Александра. Внемли, боярин! Ведаю я о грамоте тайной, ю же намерил ты предати князю московскому, и не возмогу сего и тебе, боярин, не дозволю! Посмеешь - сам паду в ноги князю! Воротит тебя в железах и с грамотою той!
– Ты… холоп!
– только и нашёлся Иван.
– Да, я холоп! И кровь и пот должен отдать за господина! За тебя, боярин, но и за князя нашего! А ежели ты ся явишь князю отметником, то и не господин для меня больше!
– Убью!
– возопил Иван, сорвав со стены бухарским обычаем повешенную над ковром саблю.
– Убивай!
– ответил стремянный, усмехнув и сузив глаза.
– Убивай! Ибо днесь открою я все тайности твои! Тебе, боярин, много чего терять! Вотчины, добро, слуг верных, почёт! А мне? Едину жисть, её же отрину не воздохня, по слову Господа! Убивай, ну!
– повторил с угрозой холоп и, сжав кулаки, подступил к Ивану.
– Не то сей же час прибегу ко князю и паду на колени и все мерзости твои поведаю батюшке Александру, яко на духу! Повинись лучше сам, боярин!