Иван Калита
Шрифт:
Норовистый конь несёт на себе путника, а кляча падает при дороге. Ветер на море вздувает паруса кораблей, а тишь недвижна, яко покой погоста. Жив ли народ? Молод ли он? Охотно ль выходят рати на бой при кликах врага? Быстро ли строят вновь сгоревшие города? Множат ли семьи? Тучнеет ли скот на полях?
Не дай боже земле моей устать и ослабнуть духовно! Не Тверь и Москва, не Узбек или Гедимин и даже не Иван с Александром - русская земля лежит предо мною свитком исписанных жёлтых страниц, далёкою памятью предков, уснувших в земле. И бешеный бег коня взметает горячую пыль. Летят вестоноши - в грязи осенних путей, во вьюжных
Глава 26
Тусклое золото свечей. Маленький гробик. Запах дорогого ладана. Странность того, что сын не шевелится больше. Сдавленные рыданья Айгусты.
Симеон немо вглядывался, стараясь уловить в восковом личике мёртвого - прежнего Василька. Но тонкий сладковатый аромат тления не давал обмануть себя.
Было недоумение: как же это возможно? И пока закрывали полотном и старик Захарий, протопоп княжой церкви, посыпал тело крестообразно освящённою землёю, Симеон всё ещё не понимал, не верил, не мог взять в толк совершившегося. И уже когда долблёную колоду закрыли, и княжие отроки взялись за концы полотенец, и подняли, и понесли - он затрясся в немых рыданиях, едва не пал на домовину, обморочно превозмог себя, на миг привлёк и тотчас отстранил Айгусту-Анастасию, заметался, не ведая, не зная, что делать теперь.
На выходе из церкви его ослепил яркий, отвычно белый молодой снег поздней весны - больно ударил по глазам. Хоронили под стеною Спасского храма, в тесном пространстве княжеских и боярских могил. И столь убогой и сирою была эта яма, черневшая в белом снежном покрове, и столь мал резной дубовый крестик с островатою кровелькою из двух тесин - все, что осталось на земле от его с Айгустою сына!
Отец зазвал его к себе перед поминальною трапезой. Иван был задумчив и пасмурен. Спросил бегло, однако внимательно глянув:
– Как Настасья?
– Рыдает. Первенец.
– Вестимо.
Перемолчали.
Плетёные, в свинцовых переплётах слюдяные окошки мало давали свету, и в покое горели высокие свечи в медном стоянце. Мачеха неслышно вошла и вышла, не похотев мешать разговору отца с сыном. Калита промолвил, отворотясь:
– Надо ехать в Орду! Возьму с собою тебя с Иваном. Андрейку даве отослал с боярами в Новгород…
Возвращаясь из дали дальней, куда увела его смерть Василька, Симеон приложил ладони к вискам, вопросил:
– Дадут бор?
– Дадут! С Тверью размирье у их… - отозвался отец, продолжая думать о чём-то другом. Наконец поднял глаза: - Ты на трапезе нынче молчи! С Ярославля-города бояра у нас за столом; к поминанью как не пустить! А ярославский зять тревожит меня! Овдотье писал - без толку…
– Василий Давыдыч?
– Едет в Сарай по ханскому зву, а не стало б пакости!
– Почто?
– Симеону всё это казало в сей час суетою сует и всяческою суетой: скакать в Орду, спорить, выпрашивать ярлыки… - Хан рассудит!
– сказал он, пожав плечами.
– Признаюсь тебе, сын, я не токмо задерживал, но и недодавал ярославские дани… Не суди! Мнил обадить Давыдовича перед Узбеком, не удалось. Теперь осталось одно: удержать всеми силами на Ярославли до нашего, сын, приезду! Даже… и ратью имать, ежели потягнет на брань!
– Неужели нельзя без того?!
– с мукою выговорил Семён.
Отец поглядел с сумрачной горечью:
– Я сам мнил льзя, ан… неможно… А коль доберётся Давыдыч до Орды, худо будет нам всем!
– Значит?
– трудно понимая отцову заботную речь, вопросил Семён.
– Значит, вы будете заложниками у хана… Или Александр… Ежели не приедет раньше меня! Его тоже зовут, с сыном. По просьбе… по извету моему!
Симеон медленно поднял взгляд и с жалостью поглядел в очи отцу.
– Да! Да!
– зло продолжал Калита.
– Воззри и помысли! Слыхал, как дядья покойные, Андрей с Дмитрием, резались? Всю землю залили рудой! Переслав до пепла сожгли! Кто виноват?
– А по-божьи?
– Не сговорить! Сговорил Костянтина, когда обессилил Ростов!
– Маша тебе помогла!
– с упрёком возразил Симеон.
– Да! Сестра твоя! Да! Я и тебя и себя отдал в жертву!
– Калита задышался, замолк. Остывая и отводя глаза, выговорил: - Ныне не столь и боюсь! Грамота есть у меня. Акинфич привёз. Дорогая грамота. Должна пересилить все тверские посулы, ежели с умом её явить Узбеку!
Симеон слушал разгарчивый говорок отца, и его мутило. Любовь к родителю боролась с отчаянием, горе делало его несправедливым. Хотел - и не смог, не удержал в себе:
– Отец! Есть ли что-нибудь, от чего мы уже не отступим и ради чего возможем приять, ежели придёт такое, и язвы, и крест, и муку крестную? Есть ли святыни для нас? В чём нас уже не согнуть, не повадить… Помимо добра и власти?! Вера? Во что? В Господа? В вечное терпение господне? Хватит ли терпения того хотя на нашу с тобою жизнь?
– Молчи, сын, молчи! Не смей! Не смей! Даже смертью сына не волен судити мя!
Мачеха вновь, уже с ропотом, явилась в дверях:
– Настя зовёт, и бояре с батюшкой Захарием уже за столом!
Калита махнул рукою, Ульяна исчезла.
Симеон шагнул к отцу:
– Прости, батюшка!
– Поцеловал родителя в плечо.
Иван прижал голову сына, прошептал:
– И ты прости… И моли Господа о терпении! Самое страшное токмо грядёт! Я нынче выправил грамоту на духу, отец Ефрем с Федосием и поп Давыд на послухах… Тебе Можайск, Коломну со всеми волостьми, Городенку, Мезыню, Песочну на Пахре, Усть-Мерьскую, Брошевую, Гвоздну, Иваничи, деревни Маковец, Левичин, Скульнев, Канев, Гжелю, Горетово, Горки с Астафьевским, в Пахрянском уезде сёла, Константиновское, Орининское, Островское, Копотенское, Микулинское, да Малаховское, и Напруднинское село у города… Кажись, ничего не забыл. А что из золота, из портов, из судов серебряных и стад конинных - то всё на грамоте исчислено. И что Андрею, Ивану, Ульянии - безо спору! Москву нераздельно имейте. Удержим великое княжение - твои Переслав и Владимир…
– Тяжко мне об этом ныне, отец!
– Симеон закрыл лицо руками, помотал головой.
Калита вздрогнул, пробормотал с напряжённою мукой:
– Даже когда тяжко до ужаса… Держи!
Симеон наконец вгляделся внимательней в лик родителя, понял:
– В толикой мы трудноте, батя?
Калита утвердительно потряс головой:
– Всё возможет… Одначе, - с тихою угрозою договорил он, - мню, не моя, но Александрова голова погинет в Орде!
Мачеха вновь с молчаливым укором явилась на пороге.