Иван Калита
Шрифт:
И Иван, неразборчиво что-то бормоча, задрожал, затрясся, не ведая, что обнажённая сабля трепещет в его руке, и отступил перед безоружным. А холоп, помедлив и презрительно поворотя спиной, отворил и затворил дверь…
«Ушёл! Погибнет же все!
– молнией вспыхнуло в голове боярина.
– Догнать! Остановить!»
Вскрик, стиснутый стон… Иван ринул к двери и, с треском откинув тяжёлое тёсаное полотнище, остановился, чуя, как медленно подгибаются ноги. Во тьме сеней висело перед ним словно бы неживое лицо брата Фёдора. Ужасное лицо. И уж потом, слабея, опуская очи долу, узрел он сперва короткий охотничий меч в братней руке, с коего тяжко и редко капала тёмная бархатная кровь, а после - недвижное тело на полу в луже той же тёмной, почти чёрной, крови.
– Грамота у тя?
– сурово спросил Фёдор.
– У ме-ня… - ответил Иван, приваливая к косяку.
Фёдор глянул по сторонам и, коротко, под ноги себе, катнув носком сапога недвижную голову стремянного, молвил:
– Теперя не донесёт! Слыхал я вас… Оба хороши!
– продолжал он, с ненавистью глядя на взмокшего брата. И, вбрасывая меч в ножны, уже поворотя, бросил через плечо:
– Морхинича упреди! Седлаем коней!
Глава 24
Отряхивая иней с ресниц, усов и бороды, разрумянивший на морозе, Александр соскочил с коня. Он был чудно хорош сейчас - в своей бобровой шапке и шубе сверх короткого охотничьего кафтана, в зелёных востроносых расшитых жемчугом сапогах с малиновыми каблуками, в перстатых тимовых рукавицах на меху. Осочники стаскивали добычу с саней, особняком вынимали примороженные туши двух вепрей и лося, добытых самим Александром, балагурили и хохотали в предвкушении сытного ужина, отдыха и бани. Доезжачие проводили на сворах повизгивающих рыжих хортов, вываливающих длинные красные языки из узких долгих пастей.
Князь пробыл на охоте три дня. Ночевал на соломе в дымных избах и теперь сам с удовольствием предвкушал банную негу, княжую трапезу и встречу с женой. Отмахнувшись от боярина с грамотою и двух цесарских немцев, сожидавших князя с позавчерашнего дня, Александр легко взбежал по ступеням, на ходу скинув шубу и шапку в руки слуге. Холодный с мороза, вступил в горницу. Настасья была с младшим сынишкою на руках. Отрок тотчас потянулся к курчавой влажной бороде отца.
– Погодь!
– Александр со смехом отклонил лицо.
– И ты не обнимай таково крепко, в избах ночевали! Вели выжарить платье сперва!
Парились вчетвером, со старшими осочниками и стремянным. Яро хлестались, поддавая и поддавая квасом на каменку. Докрасна раскалённые, вываливали в снег, катались и снова ныряли в духмяный разымчивый жар.
Переодетый, чистый, сияющий, князь явился к столу, и пока не насытил волчьего голода своего, пока рвал и грыз сочное мясо зубами, запивал квасом, крупно откусывая, почти глотал пироги, жена молчала, преданным лучащимся взором обливая своего ненаглядного повелителя, по коему успела уже соскучать за протёкшие три дня. Княжичи тоже молчали, и грызли, и улыбались отцу. Только Фёдор взглядывал почему-то сурово, да мать, Анна, едва притрагивавшаяся к блюдам, тоже взирала на него с непонятной тревогой.
Трапеза подходила к концу. Александр потянулся, с неудовольствием подумав о делах, кои сожидали его, и докучном боярине с грамотой, верно исчислявшей зело немалые расходы великокняжеской казны. Завалить бы сейчас в постель! Мальчики вышли один за другим, попрощавшись с отцом. Няньки унесли младших. И тут только Настасья опрятно позволила себе спросить, опуская глаза:
– Отпускаешь Кобылу?
Александр вдруг увидел, что и Фёдор не ушёл, а тихо стал у двери, и матушка, великая княгиня Анна, продолжает сидеть, и невольно поморщил чело.
– Акинфичи уехали и Морхинин тоже!
– принялась перечислять мать.
– Дак теперь и Андрея остудил!
Смолчать бы!… Но жена, мать и сын ждали ответа. И Фёдор, видать, хоть и не прошал ничего, очень ждал. Застыл, потянув шеей, вперил очи в родителя-батюшку. Александр, острожев ликом, недовольно перевёл плечьми:
– Что мне эти бояре?! Гедимин! Вот наша опора теперь! За то, что сидели в Литве со мною, прошают ныне первых мест в думе княжой. Что ж мне, материных бояр совсем отодвинуть посторонь, что здесь, из пепла, град подымали? Либо иноземцев, содеявших союз с Гедиминосом, утеснить? Довольно! Пора быть владетельным государем в своей земле!
– молвил, возвыся голос, и брови сдвинулись грозно.
Настасья вдруг встала, спросила грудным, глубоким голосом раненой лебеди:
– А если… Акинфичи… доведут на тебя?!
– Кому?
– возразил Александр. И сломался взором, понизил глаза.
– Узбек мне верит… - неуверенно договорил он.
– Отец!
– прозвенел юношеский голос Фёдора.
– Друзья в беде и в славе тебя не покинут!
– Друзья б не покинули!
– возразил Александр, тяжело поглядев на сына.
– Кто уходит - не друг!
– Потолкуй с Андреем, сын!
– просительно проговорила Анна. Александр осуровел совсем. Не отвечая матери, поднялся покинуть палату. От дверей сказал.
– Молодшая дружина вся за меня! Из них наделаю себе бояр великих!
– Остеречь хотела, - молвила Настасья, едва за князем захлопнулась кленовая дверь, и в голосе её прозвучали близкие слёзы, - не даёт! Гордый!
– Незаботный он!
– тихо вымолвила мать.
И только Фёдор молчал, свеся голову. Отчаяние и жалость к отцу попеременно разрывали ему грудь. Как батюшка не чует, что скользит над пропастью!
День отъезда Андрея Кобылы был светел. Синее небо, напоенное солнцем, дрожало и переливалось над прижмурившейся сияющей землёй, над синею белизною снегов. Закроешь глаза - так и не представить враз-то, что снег на полях! Солнце греет, тепло, звонкоголосо орут птицы. Весна на дворе!
Андрей Кобыла, большой и грузный, в рыжей мохнатой лисьей шубе до полу, стоял на дворе. Александр вышел на крыльцо, остановился на рундуке, не сходя вниз. Андрей, сняв шапку, медленно поклонился до земли, распрямил стан. Складная, о службе, грамота уже вчера была вручена княжому дьяку.
– Не гневай, княже!
– сказал Кобыла.
– Служил я тебе без упрёка и за хлеб-соль твою земно кланяю ныне! Худа от тебя не имел, и камня за пазухою не держу, а токмо не могу больше! Прощай, княже!