Иван Калита
Шрифт:
Глава 27
Никита, зло сплёвывая, хвастая и привирая, сказывает, как имали ярославского князя, Василия Давыдовича, и как тот отбился и утёк. Рукой, ребром ладони, чертит, где кто был, как надо было охватить, зайдя с тыла, вражеский стан, кто не поспел из раззяв-воевод перенять княжескую лодью, и как бы и что бы содеял он сам, кабы воля была еговая и он, Никита, стоял во главе тех пятисот кметей, что посылывал Иван Данилыч всугон за ярославским князем.
Младшие братья и сёстры слушают, раскрыв рты от восторга и удивления. Катюха вся сияет. Ради приезда старшего до блеска надраила избу, испекла кулебяку и пирог с вязигою, наготовила целую гору блинов и ушат киселя. Никита сидит красуясь, развалясь на лавке, разбросав ноги в востроносых сапогах. Не прошая родителя, подливает себе стоялого мёду из корчаги.
Мишук уже отвалил от стола, починяет упряжь - не любо сидеть без дела. Слушает, прихмурясь, покачивая головой, словно бы про себя, молодого, и выхвалу сыновнюю, и рассказ, да понимается оно теперича всё по-иному!
– Не по-божьи деяли, вот и не благословил Господь!
– говорит он громко, почти неожиданно для самого себя. Не навык красно говорить и сказал не то и не так, как хотелось. Хотел припомнить было родителя-батюшку, да и язык заплёлся.
– Да не, батя! Ты не понимашь!
– горячо возражает Никита. Он уже хмелен: видать по тому, как лихо отмахивает пятерней.
И Катюха тут же подомчала на защиту своего старшенького:
– Не окорачивай парня! Вы, с родителем твоим, тоже не больно умны были!
Мишук брусвянеет. Не находя, чего баять, подымает увечную руку:
– Вона! Сходил на Двину! Пограбили! Пошли по шерсть, воротили стрижены…
– В кои веки сползал в поход, да и то непутём! Всюю остатнюю жисть теперя и будешь поминать! Другие вон и оттоле с прибытком!
Мишук, вскипев, шваркает упряжь под ноги себе. Услюм подбирает, опрятно подаёт в руки отцу. (То только и успокоило.) Катюха, почуяв, что пришло по больному, переводит речь на иное:
– Кудесишь! А я дело говорю! Дочерь вон замуж пора отдавать, с каких животов? Сватают! Даве приходили от Тимони Косого!
Любава, громко хлопнув дверью, выскакивает как маков цвет во двор.
– Ето за Пальку, што ль?
– всё ещё дуясь, спрашивает Мишук.
– То-то он у наших ворот ежеден ошивает!
– Чем Палька не жених?
– возражает Катюха.
– Дом справной, парень видной!
И Никита тоже подаёт голос из-за стола:
– Они, батя, Любава с Палькою, ищо летось на бесёдах спознались!
Мишук дуется: все всё знают раньше его! Любава могла бы и сама повестить родителю!
– По чести отдавать, дак придано хошь не хошь… - ворчит он раздумчиво. Катюха живо подсказывает:
– Корову даём да коня! Да портище, да шугай шёлковой можно дати и вотолу лунскую! И жемчуг розовой, мой, и серьги серебряны, с синим камнем которы!
– Ины дочери растут!
– остужает её Мишук.
– А коль перву дочерь отдашь непутём, дак и тем судьбы не будет!
– возражает жена, и опять дело едва не доходит до ссоры…
В конце концов решают, всею семьёй: жемчуг приберечь, а Любаве куплять атласу на распашной сарафан и тафты на летник. С чем и отправляют Мишука в торг к знакомому гостю-сурожанину, Сысою Ноздре.
Пересчитав серебряные корабленики и диргемы в кожаном кошеле, покряхтев для приличия, Мишук запоясывается, седлает коня и едет в торг.
В улицах весенняя голубень. Кое-где дотаивает снег, тянет гнилью и свежестью из Заречья. Сороки, галки и воробьи хлопочут в кучах сору. Раскидывая ошметья жидкой грязи, рысят комонные. Бабы обходят лужи, жмутся к плетням. Курятся дымом раздвинутые волоковые окошки чёрных хором. Перекликают петуны во дворах… И так тревожно, и радостно, и чуточку грустно от весны, от любви - что уже отошла, невестимо, к иным поколениям, к новой поросли, к детям своим!
Торговый гость Ноздреватой, или по-простому Ноздря, сидит в своей лавке на Подоле и с удовольствием вдыхает льющийся из Заречья в распахнутые двери вольный весенний дух. Щурясь, он оглядывает Мишука, спешивающегося у коновязей, и, признав, кивает тому, приподымая круглую суконную шапку над головой:
– Старшому! От Вельямина Федорыча али сам по себе?
– Сам по себе!
– отвечает Мишук, входя в лавку и пригибая голову в низких дверях. С яркого солнца в лавке кажет излиха темно, и он не враз находит великий чурак, на который и усаживается, оглядывая выставленное напоказ, разложенное и развешанное великолепие. Здесь и кусок аксамита - прямь дверей, на стене со львами и грифонами в золотых кругах, - и целый постав веницейского бархату, и камка, и атлас, и зендянь, и парча - фряжская, цареградская и персидская, - и лен, и шерсть, и многоразличные сукна… А там, в задней - знает Мишук, - хорассанские ковры и смугло-желтый шёлк с парчовыми драконами из далёкого Чина. В лавке этой берут товар великие бояра, и даже сам князь почасту посылывает сюда. Потому и Сысой Ноздря не встаёт сам встречу простому покупщику, хоть и не небрежничает ни с кем: в торговом деле от гордости и убыток потерпеть мочно!
Толкуют сперва о делах:
– Слыхал, твой-то тоже имал ярославского князя?
– лукаво щурясь, спрашивает Ноздреватой. Мишук отмахивает рукою:
– А! Обоср…, воины!
– Прошает атласу.
– Дочку, што ль, выдаёшь?
– догадывает купец.
– Как звать-то? Любавой? Ноне атлас дёшев! При Данилыче тихо стало на дорогах, везут и везут! Да и от Кафы до Сарая нонече без раззору… Ты ко глазам, ко глазам выбирай! Каки глаза-ти у девки - штоб ко глазам подходило! Атласу-то гладкого, поди, нать, а уж тафты на летник бери попестряе! Да не спеши! Выбирай толком. Меня добрым словом помянешь, быват, и ещё зайдёшь!
Приподняв обширное чрево, сам подаёт Мишуку беремя тафты, а там уж и встаёт, гордясь товаром, начинает казать на выхвалу. Подмигивая, тянет в заднюю:
– Лезай семо! Поглянь-ко!
Мишук только молча открывает рот. Купец сам стоит руки в боки, любуясь переливчатым расписным великолепием неведомых трав, ярких птиц и клубящихся, в небесно-голубой чешуе, сказочных змиев.
– Самому князю ежели… Али великому боярину какому!
– молвит, налюбовавшись вдосталь, Ноздря. Мишук о цене и не прошает. Да и Сысой не к тому кажет: понимает, что такого товару не в силах одюжить Мишук.