Иван Мошкин, атаман Каторжной. Вода, огонь и Медные трубы
Шрифт:
– Зело пречудесно исполнено, умелец, – и передал замшевый кошелёк, – сейчас открою двери в подпол. Анфим, посвети!
Дворовый поспешая принёс масляный фонарь, а когда, осердясь, купец Канюшкин затопал ногами, принёс ещё два. Семён Петрович кивнул головой. Так света хватит.
– Иван, ремни давай. Смотри, которые хорошие и крепкие.
Сын протянул толстые сыромятные ремни, и охнув для порядка, мастера Мошкины стали опускаться по крутой каменной лестнице. Впереди светил хозяин дома, замыкал шествие трудолюбивый Анфим с двумя светильниками. Отец и сын поставили дверь у стены, рядом с проёмом,
– Пусть все уйдут, Фёдор Романович, я должен показать, как открывается замок. Иван, оставь нас.
– Анфим, уходи, – приказал купец.
Оба поднялись наверх, слуга всё оглядывался назад, но Иван помог ему подняться, потянув за руку.
– Пошли, не след смотреть, – строго сказал юный умелец.
– Что там, колдовство какое?
– Умельство хитрое, – приговорил Иван, – не зная, дверь не открыть.
– А ты сам знаешь? – подначил стрельца дворовый, – небось и тебе отец не сказал?
Мошкин – младший не сказал ни слова, лишь лихо сдвинул шапку на правое ухо. Чего там говорить? Батя сейчас покажет купчине, что да как, и они балками закроют дверь, что бы никто не снять её с петель. Так и случилось, работа была сделана, а купец по- уговорённому принёс икону, Семён поцеловал её, перекрестился, и произнёс:
– Никому не скажу, Фёдор Романович, вот тебе святой крест!
– Господь с тобой, Семён Петрович, – и купец поклонился в ответ, – Поешьте, на дорожку?
Отказываться было нельзя, и трое работников сели за богатый купеческий стол. Разносолы приносила дочь, Елена Фёдоровна. Её видел в церкви Иван не раз вместе с отцом. Купеческое семейство стояло недалеко от алтаря на почётном месте, ведь храм возвёл отец купца Канюшкина, Роман Прохорович, не пожалев казны на каменное здание. И мастер добрый ставил, Кузьма Тощий, ученик Петра Малого, фрязина.
Красивая была девица, купеческая дочь, да статная. Не жалел для неё отец серебра на наряды – из персидского шёлка сарафан, опашень тоже из шёлка, всё тёмно – синего яркого цвета, рубашка голландского полотна, налобная повязка парчовая, башмаки козловой кожи.
Но Иван удивился, что её пригожее, густо набелённое лицо с румянами на щеках, зачерненными бровями, так часто обращалось к нему. И красавица даже тихо ему сказала:
– Я пироги сама пекла…
Давно вдов был богатый купец. Любимая жена Ульяна Юрьевна умерла от чахотки, оставив дочь на попечение мужа. Фёдор Романович тихо говорил с Семёном, успевая поесть, затем они ударили по рукам, видно, договорившись.
Сам же Иван заглядывался на пригожую девушку, но не пялился, глаза не ломал. Оглядел и горницу- богато обставленная, с шкафчиком итальянским, резными сундуками, и хитрым столиком с множеством ящичков, видно, венецианской работы.
Пироги и вправду были богатые, из пшеничной сеяной муки. Такие они дома редко едали, хотя ржаного хлеба вполне хватало. Но вот, поели, и гости
– Пойдём мы, пора и честь знать.
– Спасибо за труды, Семён Петрович, и видать, сынок твой тоже умельцем будет дельным.
Елена Федоровна же что-то зашептала старой приживалке, та поспешно кивала головой, и старческое морщинистое лицо озарилось улыбкой. Иван же не обратил внимания, или сделал вид что не обратил.
Мошкины ехали на телеге домой, а Иван держал небольшую корзинку, которую успела сунуть ему в руки Елена у калитки,
– Пригожая девушка, – глубокомысленно изрёк Семён Петрович, – одна наследница, одна радость у Фёдора Романовича. Остальных детей и жену у него лихоманка забрала. Так вот не повезло купцу Канюхину. Ни заговоры не помогли, ни молитвы попа Аркадия, ни травы. Только одну Елену Господь оставил в утешение купчине, видать, за усердие в вере его отца, с постройкой церкви. А так, видишь, с немалыми деньгами возвращаемся, десять рублей заработали, – радовался мастер, – вот тебе, Устьян с Василием десять копеек, – и отсчитал два десятка серебряных чешуек – денежек.
– Спасибо, батюшка, – только смог ответить мальчишка.
– Так и поймёшь, зачем мастерством овладевать. И самому хорошо, и серебро в мошне звенит.
– Да мы же на службе государевой? – сказал Иван.
– Верно. Только не в великих мы чинах, и жалованье наше тоже не великое, – изрёк Семён Петрович, – а теперь за рублей пять мы тебе и избу новую поставим, глядишь, и дранкой крышу покроем. Рядом с нашей усадьбой. И будет не хуже, чем у других, что б женится ты мог, и жил не хуже других, со своим домом! – уведомил Семён .
Иван да не царевич, и Елена Федоровна Прекрасная
Ближе к вечеру, когда и поесть все домашние успели, услышал Устьян негромкий стук в калитку, словно по ней маленькой палочкой стучали. Тихонько так, а потом ещё два раза. Мальчишка подбежал, опять прислушался, но спросил, как мать с отцом учили:
– Кто пожаловал? – говорил он нарочито протяжно.
– Так бабка Лукерья это. Откроешь мне, или как? Я не баба Яга, тебя не съем, добрый молодец. А откроешь, вот леденец для тебя.
Устьяна, конечно, впечатлил петушок на палочке, и мальчишка справедливо рассудил, что не станет злой человек разбрасываться леденцами. И быстро убедил себя, что ничего плохого не будет, тем более, и собака в будке дом сторожит. И открыл деревянную задвижку.
– Вот, возьми, – и сухонькая рука протянула гостинец, – и Ивана позови, вот, и денежка тебе, – и точно, маленькая монета словно сама легла в ладонь.
Устьян кивнул, и стрелой умчался за братом, и скоро тащил за руку к калитке.
– Вот он, – шепнул мальчик бабке.
Иван только не понимал, чего это Лукерья к ним пришла? Но сказать такое старушке, значит обидеть. Он не спеша подошёл поближе, и наклонился:
– Что случилось, бабушка? Помочь чем? Или работа наша плоха оказалась, Фёдор Романович серчает?
– Доволен он, ключ на пояс повесил, ходит, радуется. Всё в подвал спускается, смотрит на железную дверь. Не для того я здесь… Вот, грамотка тебе. Прочти при мне.
Иван развернул послание, писанное свинцовым карандашом. Только несколько строк: