Иван — я, Федоровы — мы
Шрифт:
У Вани перед глазами ожил митинг на поляне в дубовой роще, и он вспомнил клятву Сологуба: «Будем биться, хлопцы, до последнего удара сердца!»
Увидев, как Ваня побледнел, капитан приказал:
— А ну, марш на кухню! — И добавил помягче: — Посмотри, жив ли повар?
«Что с ним сделается, с поваром?» — хотел крикнуть Ваня, но встретился со строгими глазами капитана и выскочил из ровика.
Скрывшись в глубине рощи, он остановился. Лучи солнца почти не пробивали густой кроны деревьев, гул боя доносился сюда приглушенным, и какая-то птаха даже беззаботно распевала. «Я тут птиц слушаю, а там наших убивают!» — обозлился на себя Ваня, но повернуть назад и нарушить приказ капитана не смел.
К переправе по лесной дороге быстро шла рота.
— Эй, а ты куда идешь? — спросил Ваню один из солдат.
— Ясно куда! — ответил другой. — Пятки смазывает…
Солдаты засмеялись. Ваня, решительно повернув назад, пристроился к ним. Как только рота миновала рощу, командир скомандовал:
— По отделениям… к лодкам… бегом… марш!
И Ваня тоже побежал вслед за бойцами. Впереди грохнул разрыв. Вскрикнул боец, упал… Ваня подобрал его автомат, вскочил с разбегу в лодку и начал грести прикладом. Пришел в себя, лишь когда выплыли на середину реки. Тут его и заметил сержант, командир отделения:
— Э-э, малый! А ты чего здесь?
— Наши там, — махнул Ваня в сторону правого берега, — и я должен быть там!
— Это верно, — согласился сержант.
Рядом гулко разорвалась мина, и всех в лодке окатило водой. Сержант, налегая на весла, покрикивал:
— Поднажми, ребята! Хуже смерти ничего не бывает…
— А помирать неохота! — крикнул солдат, который сидел напротив Вани и с такой силой греб, что лодка при каждом взмахе весел рывком устремлялась вперед.
Ослепительно сверкнул огонь, и на Ваню обрушился столб воды. Лодка закачалась и пошла ко дну. Скрылась в воде широкая окровавленная спина солдата, который говорил: «А помирать неохота!» Она и заслонила Ваню от смерти.
Не выпуская автомата, Ваня плыл, пока ноги не коснулись дна. Сержант уже выбрался на крутой берег, закричал:
— За мно-о-ой!.. Впе-е-ре-ед!
Ваня вскарабкался на обрыв, залег в цепь с пехотинцами и стал стрелять из автомата в серо-зеленые фигуры. Немцы откатились. Потом снова пошли в контратаку. На этот раз двигались почему-то плотной колонной. Солдаты открыли было огонь, и тотчас послышался голос командира роты:
— Прекратить огонь! Это ж на-а-ши-и!..
Оборванные, в потемневших кровавых повязках, с глазами, горящими бешеной радостью оттого, что наконец-то вырвались из окружения, бойцы падали в цепь пехотинцев, жали протянутые к ним руки. Голодные, израненные, без сна и отдыха, они смотрели не раз смерти в глаза и не боялись ее принять, — страшнее всего для них был плен.
Справа от Вани залег весь перевязанный затвердевшими грязными бинтами сморщенный старичок. Только присмотревшись, Ваня понял, что это совсем еще молодой парень, просто он был очень худ и измучен. Увидев ящик с патронами, парень так и затрясся от радости. Но у него не хватило сил зарядить себе диск. Кто-то из пехотинцев протянул ему кусок хлеба; он посмотрел жадно на хлеб, все пытаясь зарядить диск. Ваня отдал ему свой автомат. Тот как припал к нему, так и стрелял, пока не отбили контратаку немцев. Лишь после этого принялся за хлеб. Ел, бережно держа кусок в ладонях, чтобы ни одна крошка не пропала…
Ване хотелось увидеть лейтенанта. Он слышал, как звонкие «сорокапятки» и громкие бронебойки палили слева, где-то неподалеку. Но он не мог оставить свое место в цепи. Окруженцы всё шли и шли, падали в цепь, яростно стреляли и швыряли гранатами в фашистов…
Смертельно раненного Сологуба привезли в санбат. Узнав о случившемся, прибыл с другого участка фронта командарм Чуйков.
— Иван Петрович… Ваня… — Присев рядом, он дотронулся до руки комдива.
— Ты кто?.. Зачем тут?.. Переправляй, кажу, войска… — бредил Сологуб.
— Иван Петрович…
— Переправляй, кажу, спасай хлопцев…
— Это я, Василий…
— Василий?! — Узнав Чуйкова, Сологуб пытался приподняться. — Товарищ командарм, приказ выполнил…
— Спасибо, Иван Петрович, от всех спасенных, от всей армии…
Не знал еще тогда Чуйков, что совсем скоро ему придется вступить в командование этой самой 62-й армией, переименованной после Сталинграда за массовый героизм в 8-ю гвардейскую, а дивизия Сологуба из 64-й тоже перейдет в ее состав. В том, что легендарная армия прошла от берегов Волги до Берлина, была немалая заслуга тех, кто помог ей прорваться из окружения, кто отдал свои жизни в дерзком десанте за Дон — бойцов сибирской дивизии и ее командира Сологуба, который теперь умирал…
— Помнишь, Иван, как мы курсантами были… — Командарм старался отвлечь Сологуба и облегчить его последние минуты.
Сологуб пошевелил губами:
— То было, все было…
— А против Колчака как славно мы сражались. А помнишь Халхин-Гол, финскую?..
— То было, все было… — со стоном выдохнул комдив.
Чуйкову было тяжело видеть, как угасает его боевой друг, и он, пересилив себя, постарался сказать бодрее:
— Мы еще повоюем, Ваня.
— Всю жизнь мы с тобою воевали, товарищ командарм, а балакаем так впервой… — тихо сказал Сологуб и, собрав последние силы, улыбнулся. — Мечтал я, Василий, землю пахать. Видно, не судьба, помру военным.
«Да мы еще с тобой…» — хотел сказать Чуйков, но по лицу комдива пробежала словно белая тень, он вздрогнул и, как-то разом отдав себя смерти, вытянулся. Командарм встал у изголовья.
Немцы бомбили до самого вечера, мешая переправляться вырвавшимся из окружения. И Ване пришлось быть до вечера на той стороне. «Пусть капитан ругает меня сразу за все!» — приготовился он к самому неприятному. Возвратясь с последними десантниками, он вышел на лесную дорожку и увидел машины истребителей с пушками на прицепе. Странно только, что, кроме Черношейкина, сидевшего на подножке машины с винтовкой, никого из бойцов не было.
— Где наши? — спросил его Ваня.
Черношейкин махнул рукой в сторону берега и отвернулся. Федоров направился туда.
У последних деревьев перед песчаной косой, где он утром сидел в ровике с капитаном и комиссаром, полукругом замерли бойцы. Ваня протиснулся между ними и… отшатнулся: на плащ-палатке лежал Богданович. В лунном свете его лицо было чужим. И страшно было видеть неугомонного «железного капитана» недвижным. Если бы не перебитый осколками ремень, нельзя было бы в это и поверить.