Иванов катер. Капля за каплей. Не стреляйте белых лебедей. Летят мои кони…
Шрифт:
– Не выселили, а комнату в новом доме дали, - весомо сказал он.
– Комнату, понимаешь? Нам вот с тобой не дали, а им - дали.
– Да зачем им комната?
– с тоской сказала Еленка.
– Жизни они привычной лишились, вот ведь что.
– Ну, не преувеличивай!
– Он отмахнулся.
– Жизнь у нас одна: советская. А не кулацкая. Об этом не забывай.
– Господи, ну какая там кулацкая, какая?
– Ну, ладно, хватит!
– резко прикрикнул он.
– Слышал я их песни и знаю, что говорю. И правильно, что хозяйство
– Нет, не правильно!
– вдруг крикнула Еленка и встала.
– И не кричи на меня. Не кричи, понял?…
Долгожданные слезы хлынули из глаз, Еленка ничком упала на диван. Сергей закурил, сказал мягко:
– Ладно, не обижайся. Извини. Нервы, знаешь. Наряд на завтра хороший был, да сорвался, из графика нас вышибли.
– Он потоптался, не зная, что еще сказать.
– Я в контору схожу, а ты побудь: плотник должен прийти.
Плотник пришел к концу смены. Еленка услышала чужие шаги, насторожилась, но он окликнул:
– Хозяин!
Поднялась в рубку, увидела сквозь стекло Михалыча и задержалась: опять судьба сталкивала ее с той, прошедшей жизнью, о которой она часто думала, но о которой так хотела забыть.
– Здравствуйте, - сказала она, выходя на палубу.
– Здоров.
– Он мельком глянул, размечая прямоугольник.
– А хозяин где?
– В контору ушел.
– А-а.
Он не обращал на нее внимания, продолжая обмерять толстые брусья и доски. Обмерив, достал лучковую пилу, приспособился пилить, уперев брус в носовой люк.
– Что это вы строите?
Михалыч задержал пилу, странно, боком глянул на Еленку.
– Что строите, спрашиваю?
– Постамент, - сказал он, снова начиная пилить.
– Гроб на него поставят.
– Гроб?… Какой гроб? Зачем?
– Затем, что человек здесь работал. Здесь работал, здесь и последний путь должен…
Хватаясь руками за железную стену рубки, Еленка медленно сползала на палубу. Михалыч бросился, подхватил, с тревогой глядя на ее белое, как молоко, лицо.
– Ну, чего ты, чего, а?… Ах ты, господи…
– Он?…
– Да не он, не он, господи! Думал, знаешь ты… Федор Никифоров помер вчера. Враз помер - как лежал, так и вытянулся… Ну, вставай, вставай, чего сомлела?
Еленка молча отстранила Михалыча, цепляясь за рубку, пошла к дверям. В дверях остановилась.
– А я подумала…
– Жив он покуда, - строго сказал Михалыч.
Утром Еленка надела синее шерстяное платье. Сергей ничего не сказал, но, позавтракав, тоже переоделся и повязал галстук.
После завтрака они долго мыкались по своему печально праздничному суденышку. Катер одиноко притулился у баржи: соседи с зарей ушли в рейсы. Еленка поминутно спрашивала:
– Не пора?
– К десяти велено.
Она бесцельно слонялась по катеру. Спускалась в кубрик, вновь поднималась на палубу. Сергей молча курил на моторном люке.
– Не пора?… - вздохнула Еленка.
– Оркестра не слышно.
– А будет оркестр-то?
–
– Это хорошо, это по-человечески… - Еленка походила вдоль борта, удивилась.
– А люди хоть бы что. Работают.
– Да.
– Сергей вздохнул.
– А у нас - простои.
– Как ты можешь так…
– Только без слез, - поморщился Сергей.
– Сама же заметила, что люди работают. А мы что, не люди?
– Не знаю, кто мы, - помолчав, сказала Еленка.
– Когда ты такое говоришь, то мне кажется: нет, не люди.
Где-то вдали пропела труба, грохнул барабан. Еленка замолчала, подавшись вперед, вслушиваясь. Сергей прошел в рубку, завел двигатель, высунулся:
– Отдай чалку!…
"Семнадцатый", мелко подрагивая, пошел к пассажирской пристани…
Скорбное шествие медленно приближалось. Играл оркестр, но звуки его то и дело перекрывались исступленными женскими криками.
Впереди два мальчика несли крышку. Крышка была тяжелой, Вовка положил ее на плечи и шел вслепую, нащупывая ногами дорогу. Он не заметил поворота к пристани, и Пронин руками направил его в нужную сторону. Сергей взял у мальчишек крышку и прислонил ее к рубке.
Четверо мужчин на полотенцах несли гроб. За гробом шли Паша и сестра покойного.
Музыка смолкла. Провожающие и оркестранты устраивались на катере, негромко переговариваясь.
– Где пионеры? Пионеры не приходили?
– волновался Пронин.
– Отчаливать?
– спросил Сергей.
– Погоди, Прасолов. Еще маленько погоди.
Естественный ход похорон нарушился. Люди переминались с ноги на ногу, шушукались, музыканты брякали трубами. Наконец крепкогрудая вожатая привела десяток ребятишек. Пронин оживился, деятельно объяснял, как стоять в почетном карауле, когда сменяться. Дети слушали плохо, со страхом поглядывали на белое лицо Федора.
– Детишек-то напрасно сюда, - сказал Иван.
– Не годится им на мертвяков глядеть.
– Положено так, - с неудовольствием ответил Пронин.
– Прасолов, отчаливай.
Сергей завел двигатель. Пронин побежал на корму, шепнул музыкантам. Тяжко ударили тарелки. Пронин вытащил платок, помахал.
Замерло движение на реке. А как только "Семнадцатый" отвалил от пристани, торжественно взревели пароходные гудки. И опять заголосила сестра, заплакали бабы, а гудки все ревели и ревели, провожая в последний путь помощника капитана Федора Никифорова.
Кладбище было на той стороне, и гудки ревели, пока катер не пересек реку. Сергей причалил к дощатой пристани, заглушил мотор, вышел из рубки. Крышку с ребятишками уже ссадили на берег, но никто больше не высаживался, потому что мужчины еще не переправили гроб. Возле него сменилась последняя четверка перепуганных детей, Пронин дал команду, и Сергей шагнул вперед, берясь за тот край полотенца, который прежде держал Иван.
– Не надо, - сказал Иван.
– Оставь.
– Тяжело тебе: в гору.