Иванов катер. Капля за каплей. Не стреляйте белых лебедей. Летят мои кони…
Шрифт:
Бросилась вперед, с силой толкнув Сергея в грудь. Сергей полетел к борту. Еленка кинулась следом, крича, била в лицо, рвала рубашку. От растерянности Сергей даже не загораживался.
– Ты что, Еленка?… Ты что?…
Пожилая что-то говорила, пыталась схватить. Еленка не видела ее, не слышала, что она говорит: только била, била и била в ненавистное, сытое лицо. А когда наконец ее схватили за руки, вырвалась и, как стояла, бросилась через борт в воду.
Громко, навзрыд рыдая, она плыла на далекий противоположный берег. Вода вскоре успокоила ее, она перестала плакать, но по-прежнему, не оглядываясь, упорно плыла вперед…
– Явилась?
Было два часа ночи, но Сергей так и не ложился. Табачный дым слоями стоял в кубрике, консервная банка, заменявшая пепельницу, была полна окурков.
– Я уж думал в милицию…
Он увидел ее глаза и замолчал. Спрятал улыбочку, наигранную веселость, сказал заботливо:
– Ложись, девочка. Часа три еще поспать успеешь. Ложись.
Еленка молча прошла в свой угол. Сергей начал стелить постель, но тишина становилась уже невыносимой, и он сказал весело:
– Дали мне сегодня прикурить, правда?
Он вдруг замолчал: раскрыв на диване чемодан, Еленка спокойно, неторопливо укладывала вещи. Расправляла каждую складочку, оглаживала швы.
– Ты куда?
Она окинула его долгим взглядом, снова склонилась к чемодану. Он шагнул, хотел захлопнуть крышку, но она не позволила.
– Да ты что?
– тихо спросил он.
Еленка молча продолжала укладываться. Заглядывала в шкафчики, вынимала вещи, уложила кружку.
– Ты что, вправду? Да отвечай же, когда спрашивают!…
– Не кричи.
– Да ты… ты… Дура ты!
– Он бросился к ней, обнял.
– Ишь чего удумала. Брось ты это, брось. Тяжело? Ну, уедем отсюда. Завтра уедем, слышишь? Подам заявление. Не могу без тебя, честно говорю.
Он целовал ее, а она стояла как каменная, опустив руки.
– Вот и распишемся завтра, - бормотал он.
– Распишемся и сразу уедем…
Она спокойно отстранила его, и он сразу замолчал. Закурил, отвернулся. Еленка неторопливо закрыла чемодан, долгим, словно вдруг повзрослевшим взглядом окинула до последней царапинки знакомый кубрик и, взяв вещи, пошла к трапу. Сергей бросился было наперерез, но она так глянула, что он попятился.
Темная, по-осеннему неприветливая ночь стояла над рекой, когда Еленка вышла на палубу. Только светились фонари на плавучих кранах да вверх по реке уходила цепочка бакенов. Еленка вздохнула и, плотно прикрыв дверь рубки, пошла к сходням.
С грохотом распахнув железную дверь, Сергей выбежал на палубу. Огляделся, крикнул:
– Еленка!…
Всхлипнули сходни, да плеснула вода за крутым бортом.
КАПЛЯ ЗА КАПЛЕЙ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1
Читал я или слышал… Может быть, слышал, может быть, в Крыму, ранним утром у моря. Было тихо, шуршала волна…
…и далеко-далеко от этих скал, от узкой полоски пляжа и еще дальше от времени, в котором я слушаю, - иной берег, иная волна. И голые ребятишки, дети рабов, собирают цветную гальку. А старики, уже непригодные ни для какой работы, неторопливо рассматривают каждый камешек. Цвет, форму, оттенок. И кладут в кучу, отвечающую цвету, форме и оттенку.
Потом рабы-художники создадут из этих камешков мозаики, которым не страшны века. Сказочные древнегреческие мозаики, и поныне радостно вспыхивающие веселыми красками, как только их омоет вода.
Но мне не успеть сложить свою мозаику. Само время мое рвется на куски, рассыпая кое-как склеенные сцены то ли жизни богов, то ли мифов моих…
– Поедем в Крым, сынок.
У отца синие глаза и по два красных ромба в каждой петлице. И два ордена боевого Красного Знамени. И двойная кавалерийская портупея: к ней полагается цеплять саблю, но отец саблю не носит. Он не расстается с офицерским наганом-самовзводом в потертой кобуре. Кобура старше портупеи: отец меняет портупеи, но первую в своей военной жизни кобуру не меняет никогда. Не из суеверия: просто он знает, сколько секунд ему надо, чтобы револьвер оказался в руке.
– Тебе же предлагают санаторий.
Это мама. Они с отцом поделили строгость и нежность, и маме досталась строгость. И темные мучительные глаза: я не боюсь ее взгляда - я мучаюсь от стыда, если что-то натворил.
– Надо ходить и смотреть, - улыбается отец.
– Почему же обязательно в Крым?
– Там есть на что смотреть, не уставая.
– Но там нет хлеба.
– Там люди.
– Отец почему-то вздыхает.
– Очень добрые люди.
– Там нет хлеба.
Я знаю, что такое хлеб. Это - великое знание: оно приходит тогда, когда уходит хлеб. Когда его делят поровну в школе и не поровну дома. Нет, мы не голодаем, но мама делит хлеб не поровну, и больший кусок вот уже который год достается мне.
Я хорошо знаю, что такое хлеб: это жизнь. Я знаю, что его нельзя есть на улице, потому что за него могут убить. Мне хорошо известно, как молчат голодающие, как они при этом смотрят и сколько крика в их застывших глазах. Они не закрыты даже у мертвых, и оставшийся в их глазах крик - это на всю вашу жизнь. Я это видел зимой тридцать второго. А ведь мне сейчас всего десять лет: что же я увижу еще?…
Может быть, именно этого и боится мама: что я еще увижу? О голоде не говорят и не пишут - голод кричит о себе сам. Он волнами идет с юга, и мама очень не хочет, чтобы мы ехали в Крым.
А отец хочет. Он закончил там свой поход по гражданской войне и получил второй орден. И я понимаю, почему его так тянет в неизвестный мне Крым к невиданному мною морю.
– Мы пройдем пешком от Байдар до Алушты, сынок.
Мы пройдем: ведь мама непременно согласится. Голубые глаза отца сильнее всех ее страхов.
2
Первое, что я постигаю в Крыму, - это что значит "жрать". Громко чавкая, заглатывая куски, всхлипывая, всасывать в себя все, что норовит проскочить мимо рта. И при этом сопеть, всхлипывать, стонать.