Иванов катер. Капля за каплей. Не стреляйте белых лебедей. Летят мои кони…
Шрифт:
А за окном - дождь и ветер. Осыпались листья в Лопатинском саду и на Блонье, с мягким треском лопаются колючие каштаны, слякотно, сыро и тоскливо до воя. Я несколько раз напоминаю о работе в железнодорожных мастерских, где здоровый коллектив, но родственники отмалчиваются. А потом тетя Клава рявкает:
– Там анкеты!…
И я все понимаю: анкеты. Время и место рождения, социальное происхождение, прописка, родители. А что я могу написать? Подкидыш?… Хожу на поденку; убираю листья в садах и скверах, разгружаю дрова.
А у нас дров почти нет: мне приказано экономить, топлю через день, не подозревая, что именно холод и нехватка дров повернут мою судьбу.
Ах, мама, если бы ты знала, в каком обличье предстанет передо мною моя судьба! Твою я помню: она явилась нам в Джанкое в виде до смерти перепуганного военного коменданта. Он потел, вытирал внутреннюю обечайку фуражки мятым носовым платком, надевал ее на голову, снова снимал и снова вытирал. Нет, нет, это не сама судьба, это всего-навсего ее вестник, а судьба… Какая она у тебя, мама? Куда завезла она тебя, где ты мыкаешь ее, не зная, что мы никогда не увидимся. Никогда… Или - в Великом Море, где не узнаем друг друга даже тогда, когда наши слезы сольются.
Семен Иванович Поползнев является, когда никого нет, кроме меня.
– Племянник, значит? Из Крыма? Так-так. Холодно? Вот и скажи: Семен Поползнев, мол, кланяться велел. А зайду завтра.
Он тут же удаляется: говорливый, маленький, шустренький. Мелкое лицо его подвижно, но без лукавства, без хитрости. Он - открытый и чистый, как парус. Он способен тащить, напрягаясь до треска, даже большую баржу, но только по ветру: в галсах он не силен. Я не понимаю этого, я это чувствую и уже мечтаю оказаться в его лодке. Там, наверно, веселее.
– Топтрест притопал!
– жизнерадостно объявляет он на следующий день.
– Здравия желаю, товарищ командир Клавдия Петровна!
– Здравствуй, Семен.
– Я впервые вижу нечто вроде улыбки на лице тети Клавы.
– Как живешь?
– Как положено, товарищ командир Клавдия Петровна. Людей грею, колхоз свой кормлю.
– Все ли здоровы в твоем колхозе?
– А что им сделается? Живут, раз хлеб жуют да добавки просят. Вот не дай Бог, опять хлебушка не станет…
– Что ты замолол, Поползнев?
– Голос тети становится отчужденно казенным.
– Наша жизнь улучшается с каждым днем, несмотря на обострение классовой борьбы. И будет неуклонно…
– Конечно, оно так, товарищ командир Клавдия Петровна, - поспешно заверяет Семен Иванович.
– Я ведь почему зашел? Потому что торф есть. Думаю, может, вам надобность.
– Есть такая надобность, - решает подать голос дядя Сережа.
– Воза два, как, Клава?
– Одного хватит. Надо экономить.
– Оно, конечно, так точно.
– Семен Иванович скучнеет, теребит мятую кепку.
– Значит, завтра привезу?
– Помощника захвати, - неожиданно решает тетя Клава.
Помощник - это я. И еще - надо экономить. Все вместе увязывается в узел в моей голове, затягивается, давит. Невесело мне, словом. И я почему-то виновато встаю.
– Ага!
– Семен Иванович вмиг озаряется улыбкой.
– Это замечательно хорошо. Поворот на Витебское шоссе знаешь? Ну, возле виадука, налево. Жди там в семь утра. В школе-то как, отпустят?
– Отпустят, - поспешно кивает дядя Сережа.
– Труд - самый главный урок.
Мне кажется, и тетя, и дядя буквально выдавливают маленького, подвижного Семена Ивановича. И еще кажется, что на иное он рассчитывал. На беседу, чаек, какие-то общие и дорогие воспоминания. Но не случилось, и уходит он тихо и застенчиво, совсем не так, как входил.
– Напрасно мы его, - невразумительно бормочет, но очень вразумительно вздыхает дядя.
– Даже присесть не пригласили.
– Топтрест, - подчеркнуто произносит тетя Клава.
– Ишь, как звучно! А что фактически? Фактически - единоличник, то есть мелкий собственник с абсолютно чуждой психологией. Эксплуататор.
– Да какой он эксплуататор…
– Лучше молчи. У тебя всегда избыток интеллигентской жалости. А тут возникает вопрос: почему же Семен Поползнев до сей поры занимается частным предпринимательством?
– Какое предпринимательство… Лошадь у него, вот и…
– Помолчи. Лошадь - собственность, превратившаяся в оковы. Он не может… Нет, он активно не желает расставаться с ними! А может быть, даже демонстративно. Ты исключаешь такой вариант? То-то же. Думать надо. Мы живем в такое время, когда необходимо продумывать каждый шаг, взвешивать каждое слово.
– Ты, безусловно, права, безусловно, - торопливо бормочет дядя.
– Только не сердись, Клавочка, не сердись. С твоим сердцем…
– Меня порою бесит твой паршивый либерализм. Тоже, между прочим, оковы. Да, да, вериги проклятого прошлого! У одного - лошадь, у другого - интеллигентщина.
Что-то происходит - не в полутемной бывшей дворницкой, а там, за окном, за двором, за городом Смоленском. Не знаю, не понимаю, но чувствую, как натянуты нервы у взрослых, вижу, как испуганно вздрагивают они без всякого повода, слышу, какими неестественными и, главное, какими короткими стали их разговоры. Будто все ходят вокруг покойника. Огромного, растянувшегося на всю страну. Его невозможно не заметить, а замечать запрещено, замечать страшно и опасно, и все живут шепотом. Но ведь недаром покойника чувствуют звери и дети, а я еще не успел повзрослеть.
– А почему ты сказала, что нам хватит одного воза, Клавочка?
– А потому, что не надо афишировать. Сейчас все всё замечают, все - всё. Кстати, это тебя касается, запомни!
– Тетя Клава очень серьезно смотрит на меня измученными постоянным напряжением глазами.
– Звонким должен быть только общий труд на общее благо, а для себя надо жить скромно. А этот благодарный дурак готов привезти целый обоз…
Дядя Сережа будит меня в шесть. За окном - сумрачная темень, в нашей берлоге - промозглая сырость, топим экономно. Торопливо глотаю хлеб с маслом, запивая фруктовым чаем: тетя Клава считает его полезнее настоящего, но я подозреваю, что и в этом сказывается ее стремление жить тихо, скромно, а главное - незаметно. Жить - как все.