Иванов катер. Капля за каплей. Не стреляйте белых лебедей. Летят мои кони…
Шрифт:
– Кому духи с одеколоном, а нам - бензин, - уныло вздыхает Зина.
А Тайку и это не огорчает. Смеется:
– Одеколон "Лошадиная сила". Ну, мужики, берегитесь!
Не с бензиновым ли запахом связан у меня самый первый звук автомобильных моторов? Он ежедневно начал возникать в сумерках, когда мы устало пьем чай у костра. Натужный рев тяжелых машин на рыхлой песчаной дороге, которая идет неизвестно откуда и уводит неведомо куда, огибая заросшие сосняком холмы и одним из таких загибов приближаясь к нам. Эту дорогу совсем недавно пробили тяжелые трактора, безжалостно
Странно, что ревут они в одну сторону, в неведомое "туда". А обратно скатываются с обычным шумом. Может быть, под горку, может быть, разгрузившись.
И еще странно - выстрелы. Они доносятся, когда ветер дует с той стороны, в какой исчезают машины. Короткие, разрозненные выстрелы. В сыром тумане они слышатся особенно четко. Тогда все, примолкнув, вслушиваются в них с лицами напряженными, даже испуганными, а Хавка поясняет:
– Во, из винтаря вдарили. А это наган. Так, Семен? Не позабыл еще?
Хмуро отмалчивается наш Семен Иванович. А то и уходит от костра. Он очень изменился этой весной, изменился вдруг, будто его переключили. Он уже не балагурит, как прежде, не смеется, не шутит, даже не улыбается. И глаза у него теперь, как у Зины, и вот-вот, мне кажется, он будет вскакивать, вытягиваться и изо всех сил кричать: "Я!", - когда его окликнут или дружески коснутся плеча.
Кстати, о Зине. Почему я вспомнил о Зине? Нет, нет, сначала были гости.
В тот день моторы слышатся утром. Мы перестаем пилить, рубить, скоблить - мы слушаем, понимая, что машины приближаются. Я сгораю от любопытства (точнее, мы сгораем - я и Тайка), но лица старших каменеют и странно заостряются, вытягиваясь навстречу мерному моторному рокоту.
И все молчат. Не потому, что вслушиваются, а потому, что ждут. И даже не они ждут; ждет поселенный в них страх.
Судя по звукам, машины сворачивают с недавно проложенной песчаной дороги и напрямик, через лес направляются к нам. Их силуэты мелькают за зеленой завесой деревьев, и Зина обессиленно садится на землю.
Машины - их две: легковая с откинутым верхом и открытая полуторка - выезжают на расчищенную нами поляну перед бараком. Там грузовик останавливается, с него спрыгивают четверо красноармейцев, а легковая, раскачиваясь на кочках, подъезжает ближе. В ней двое командиров и шофер в кожаной куртке и такой же фуражке. Он глушит мотор, командиры выходят из машины и направляются к нам.
И останавливаются, не доходя. Как бы в зоне карантина. И долго разглядывают нас равнодушными глазами. Всех вместе и каждого по отдельности.
Красноармейцы грузят в полуторку заготовленные нами ошкуренные столбы. Там - говор и шум, здесь - молчание. Семен Иванович медленно, словно бы с осторожностью, приближается к командирам, останавливается на вполне определенном, кем-то выверенном и предписанном расстоянии и, уловив что-то неуловимое, начинает говорить.
Но это не разговор. Командиры не задают ни одного. вопроса, их лица каменно-равнодушны, их фигуры
– Маркова Елена Алексеевна. Тридцать пять лет. Происхождение дворянское. Дочь царского полковника. Арестовывалась дважды, отпущена условно. Бойко…
– Я!… - Зина вскакивает.
Никто не реагирует на ее лихорадочный выкрик, Семен Иванович продолжает, как автомат:
– Бойко Зинаида Афанасьевна. Тридцать лет. Жена врага народа. Арестовывалась…
Как он угадывает, на кого они сейчас смотрят?
– Хаврона… то есть Хаврония… Бывший сотрудник…
А командиры молчат, как сфинксы, и теперь я разглядываю их. И почему-то отчетливо запоминаю - я и сейчас вижу его, и сейчас - молодого жгучего брюнета с тонкими усиками и двумя кубиками в петлицах.
– А это племянник мой, племянник. Я докладывал письменно…
Введение закончено. Елена Алексеевна вздыхает, а Тайка начинает обмахиваться веточкой: ее донимают комары.
– Стволы заострять надо, - вдруг говорит старший со шпалой в петлице.
– Тонкий конец.
– Ясно, - торопливо соглашается Семен Иванович.
– Вопросик можно? Столбы нарезаем два с половиной, как приказано, а комель да вершинка остаются. Так можно их на дрова заготавливать, а? Для города Смоленска? Там худо с топливом.
– Жечь. Никаких следов.
– Ясно, - упавшим голосом соглашается Семен Иванович.
– Паек на рабочих получаете? Нет? Распоряжусь. Пройдем.
Старший и Семен Иванович уходят. По инерции мы еще молчим, но у легкомысленных это состояние проходит быстро.
– Присядь, усатенький, - улыбается Тайка.
– Замараться боишься? Самолично бензинчиком ототру. Чуешь, какой от нас аромат?
Брюнет никак не реагирует. А реагирует вдруг, когда все уже забыли, о чем шла речь, когда Хавка уже начинает привычно ворчать:
– Ездиют глазеть. А работа стоит.
– Каждый охотник желает знать, где сидит фазан.
И все замолкают. На сей раз - от растерянности.
– Что это?
– строго спрашивает усатый.
– У вас, кажется, интересуюсь.
– Физика, - с некоторой растерянностью отвечает Елена Алексеевна.
– Спектр. Способ запоминания.
– Спектр, физика! Внутренняя политика это, понятно вам? Товарищ Сталин учит во всякой физике внутреннюю политику искать, понятно вам? Вот в чем основное звено… фазаны.
И уходит к старшему. Со шпалой.
3
Пытаюсь вспомнить, как "они" смотрели на нас. Пытаюсь - и не могу, и не знаю, зачем мне "их" взгляд сейчас, когда мое время капля за каплей истекает из меня.
Капля за каплей.
Но надо. Не мне - мне уже ничего не надо. Ничего. Но кто-то все равно останется. И будет жить. Будет. И если встретит такой взгляд, хоть когда-нибудь, хоть раз в жизни…
Какой - "такой взгляд"? Как смотрела на нас Маруся Ивановна? Нет, в ее глазах хоть что-то было. Что-то. А в "их" глазах ничего не было. Ничего, даже пустоты не было. Потому и никак не могу вспомнить.