Иванов катер. Капля за каплей. Не стреляйте белых лебедей. Летят мои кони…
Шрифт:
– Через лес бежала?
– Только не думай, не видели они меня. Я их видела.
– Говорили же тебе, чтоб не смела через лес!…
Она хватает меня за плечи, смотрит в упор донельзя расширенными глазами. Я замолкаю.
– Мы уйдем сейчас. Совсем уйдем.
– Куда?
– Бежать надо, пока не упадем.
– Тайка, любимая, тебя обидели, да? Там, в лесу?
– Никто меня не обидел, никто не встретил, никто не видел. Потому и говорю, что бежать надо.
– Но так же нельзя. Тайком, не сказавшись. Они же мне жизнь спасли.
–
– вдруг кричит она.
– Нету ее у нас с тобой, нету! Могила одна, яма такая здоровенная.
– Тайка, но это же нехорошо. Хочешь, чтобы я предал, да? Я не могу их предать, не могу.
– Дурачок ты мой… - Наконец-то в ее глазах появляются слезы.
– Что же ты делаешь с нами…
– Я не могу быть предателем.
– О, как я нравлюсь себе в этот момент!
– Сама же презирать станешь.
Она глухо рыдает, уронив голову мне на плечо. Я глажу ее волосы, шепчу что-то нежное. Я верю, что испугалась она не леса, а разговора с Семеном Ивановичем, боится его угроз и поэтому во что бы то ни стало хочет увести меня отсюда.
– …да плевать нам на Семена Ивановича…
Она вдруг решительно отстраняется.
– Хорошо, сам увидишь. И сам решишь. Иди за мной. И чтоб тихо. Тихо!
Темнеет. Идем напрямик, часто останавливаясь и вслушиваясь в задремавший лес. Бесконечные июньские сумерки окончательно очищают тишину, и каждый шорох как обвал, каждый треск как выстрел. Три четверти бледной луны уже выползли на белесое небо, вокруг нас оглушительная тишина и свет без солнца.
Тайка неожиданно останавливается. Шепчет, впиваясь в ухо губами:
– Там…
Впереди - песчаный взгорбок, утыканный поверху чахлыми, присыпанными песком сосенками. На нем ровно ничего нет, и я понимаю, что "там" означает "за ним". Тайка на мгновение всем телом прижимается ко мне, тут же отстраняется, взбирается на откос и падает среди сосенок. Ее не видно, но я знаю, где она, и бегу туда же, оступаясь в рыхлом песке.
– Вниз глянь. Вниз.
Чуть проползаю вперед и, привстав, заглядываю в огромную - не вижу берегов - песчаную яму. На дне густятся тени, и я сначала ни в чем не могу разобраться: песок и песок. И вдруг - рука. Белая рука из темного песка. И нога. Или ноги? Кое-как присыпанные тела?… Да, да, и сквозь все ароматы июня я начинаю отчетливо ощущать тяжкий запах крови и тлена.
– При мне их из грузовика сбрасывали, - шепчет Тайка.
– Я напротив спряталась. Я стон слышала…
Мне кажется, я тоже слышу стоны. Снизу, из наполовину заполненной огромной могилы. Это о ней говорил Семен Иванович у холодного кострища. Белые мертвые руки тянутся ко мне…
Не сговариваясь, мы скатываемся с откоса в густую сосновую поросль. Я весь в поту, к телу липнут комары.
– Надо бежать. Бежать…
Тайка захлебывается то ли словами, то ли слезами. А я вспоминаю. Не только Семена Ивановича, но и встречу с патрулем, и черную дыру винтовки, что целилась мне в грудь.
Кажется, хрустнула ветка?…
Мне некогда вслушиваться. Хватаю Тайку за руку, и мы бежим. Шумно, напрямик, ничего не соображая. И скатываемся в ложбинку. И замираем, судорожно обняв друг друга.
Тишина.
– Бежать, бежать, - настойчиво шепчет Тайка.
– Они убьют нас, убьют. И сбросят в эту могилу, на мертвяков…
Да, бежать. Сейчас же, немедленно. Мы молодые, быстрые, мы успеем, нас не найдут…
– К станции. На поезд…
Да, да. На поезд. Как тогда, от мамы…
А как же Елена Алексеевна? Зина? Ведь они спасли мне жизнь. Что будет с Семеном Ивановичем и Хавкой? Что будет?… Их всех расстреляют, как только узнают, что мы сбежали. Подведут к этой яме и…
И я их предам, как мой отец предал конников Махно в Крыму. Может, у него не было выхода, но у меня он есть. Время. Ведь пока тихо, ведь пока ночь, ведь пока никто еще ничего не знает. И все успеют уйти. Если мы успеем их предупредить.
– Надо к нашим, Тайка.
– Надо бежать.
– Я не могу. Они спасли меня…
– Надо спасаться самим!
– Надо. Беги на станцию, а я - к нашим. Предупрежу и сразу же - к тебе. Я быстро.
– Да, да, - Тайкин тон вдруг меняется.
– Успокойся, успокойся.
Она бурно целует меня, прижимаясь все теснее, все гибче, все жарче. Я уже не могу отстранить ее, мы барахтаемся в песчаной ложбинке, и жадные поцелуи Тайки заглушают все мои доводы.
– Потом, потом, все - потом. Мы же жених и невеста…
Она ли это шепчет, или то стучит мое сердце? Ее руки расстегивают мою рубашку - ту самую, которую Зина сшила для меня. Ее руки скользят по моему телу, творя волшебство. Я уже ни о чем не думаю, я ничего не боюсь и никуда не спешу. Я… Я - уже не я.
– Ну?… Ну?… Иди же ко мне, иди…
Я куда-то стремлюсь, я тычусь как щенок, я спешу, я ищу впервые в жизни, я… И вонзаюсь в нее.
– Тайка…
– Молчи. Я - твоя. Твоя, понимаешь?… Это восторг страдания. Великий восторг и великие страдания. Наслаждение до боли, до исступления…
– Тайка, Тайка…
– Молчи, молчи. Ты - мой, мой. Ты будешь слушаться меня. У нас будет ребенок. Мы должны спасти его. Себя и его.
– Тайка!…
Мгновение бесконечности. И вечность счастья. Я сильный, могучий, взрослый. Я лежу рядом с женщиной. Со своей женщиной. Единственной во всем мире…
– Тайка…
– Отдохни. Чуть-чуть. И бежим. Ты должен спасти меня. Ведь теперь у нас будет мальчик.
– Мальчик?…
– Да, да. Ты всю жизнь копил силы, и, значит, будет мальчик.
Всю жизнь. Целых шестнадцать лет.
– Может быть, я успею предупредить?
– Уже не успеешь, уже светает. Уже вышли патрули. Ты отвечаешь теперь за нас. Ведь ты стал мужчиной.
Торопливо приводим себя в порядок. Я не могу сейчас спорить: нежность переполняет меня. Но я уже могу думать. И я знаю, что сделаю: я выведу Тайку к станции, спрячу ее и доберусь до наших.