Иванов катер. Капля за каплей. Не стреляйте белых лебедей. Летят мои кони…
Шрифт:
Никогда такого не бывало за этим костром. Никогда. И спать мы укладываемся, как всегда. Мне кажется, что Тайка успела пошептаться с Еленой Алексеевной перед тем, как занять свое привычное место: с другого края нашей общей лежанки. И я понимаю, как она счастлива: ведь она и мечтать не смела, что когда-нибудь с ней случится такое.
Заснуть не успеваю. Толкает Семен Иванович:
– Выйди-ка. Перекурим.
Обычно перед сном мы курим на скамейке у входа, но сегодня Семен Иванович прямиком топает к залитому водой костру. Подальше от барака и острых женских ушей.
Значит, разговор. Я волнуюсь, хотя понимаю, что его все равно не избежать.
Садимся. Свертываем цигарки, закуриваем. И молчим.
– Ты это вот. Из головы, выбрось, - угрюмо говорит Семен Иванович, не гладя на меня.
– Что выбросить?
Знаю, что, знаю, о чем, знаю, зачем. Все я знаю, но пусть объяснит, пусть хотя бы попытается: у него все равно нет козырей. Самый главный козырь у меня: наша любовь и общая поддержка женщин. Оплеванных и униженных, о чем никто не акает, кроме троих, ходивших сегодня через лес.
Хотя, наверное, знают: укус на шее Елены Алексеевны не объяснишь. Но все молчат. Мы бережем друг друга, это мне открылось именно сегодня.
– Невеста? Шлюха она, всем известно, вот. Невеста ему! Мальчишка ты еще. А она с ворюгами путалась, сама воровала. Вот. Кто ее из тюрьмы вытащил? Я вытащил. Спроси, коли не веришь.
– Я вам верю. Только она не виновата, что у нее такая жизнь. Она ее не выбирала.
– Так о том и толкую!
– вдруг кричит он.
– Ты выбираешь. Ты! Вот и выбирай, что в масть. Ежели, конечно, так желаешь, чтоб под кустом валяться, тогда конечно. Тогда валяй, тело требует.
– Я люблю ее. Люблю, вам понятно? И никто мне больше не нужен.
– Это в лесу-то?
– ухмыляется Семен Иванович.
– Тут-то, конечно, она получше Хавки будет. Да не век тебе в лесу торчать, дни остались. Дни, Ванюшка! Говорил я с начальником, вот. Говорил, и бумага будет, будет бумага, что ты мне сын. В город переедешь, работать начнешь, в люди выйдешь. А этим тут все равно хана. Из такого леса не выпустят.
– Хана? Почему хана?
– Ну, как тебе сказать. Лес будут валить. На другом участке. Могилы тут…
Он вдруг замолкает. Он даже испугался, такое у меня чувство. Очень чего-то испугался.
– Какие могилы?
– Какие, какие. Никаких нет. Это я так сказал, что, мол, в лесу, как в могиле. И потому тебе не о девке думать надо, а как отсюдова вылезти. Как к людям выйти.
– Тайка - не девка. Тайка - моя невеста, Семен Иванович. И никогда этого слова не говорите. Никогда. А то мы уйдем.
– Куда? Кто вас выпустит, кто?
– Сами уйдем. И не спросимся.
– Да она, она… - он суетится, подыскивая новый аргумент.
– Да она старше тебя. Старше!
– На два года?
– Да я сам ее, куда надо, направлю!
– кричит Семен Иванович.
– Сам! Лично сам и направлю!
– Все.
– Я бросаю окурок и встаю.
– Я вам очень благодарен, Семен Иванович, но Тайку не трогайте. Я без нее… Не трогайте нас.
И иду к бараку. Семен Иванович, сгорбившись, сидит у холодного кострища.
2
Теперь мы с Тайкой вдвоем пилим, вдвоем обрубаем сучья, вдвоем очищаем стволы от коры. Мы все время вместе, мы разлучаемся только на ночь, укладываясь далеко друг от друга. Мы вместе перекуриваем, пьем чай, едим, вместе говорим и вместе молчим, взявшись за руки. Так хорошо мне никогда в жизни еще не было, и так хорошо еще не было у всех нас.
Все начали улыбаться не только нам, но и друг другу. Даже Хавка. О страшной встрече в лесу, я убежден, знают все женщины, но никто не вспоминает об этом даже намеком, и шрам на шее Елены Алексеевны медленно бледнеет, сходя на нет. Наша бригада всегда была дружной, но у дружбы есть свои ступени. И сейчас пришла высшая.
Только Семен Иванович угрюм и молчалив. Но больше не пристает с разговорами и, кажется, постепенно привыкает.
Какими короткими стали вечера! Мы бродим рука об руку или сидим рядышком, но больше не целуемся. А мне так этого хочется! Но Тайка сказала, что не надо спешить, что к счастью ведет само счастье, и я ей верю. Я ведь чувствую, как все глубже и нежнее становятся наши разговоры, наши прикосновения, даже наше молчание. И я знаю, что с каждым часом приближается вершина.
Елена Алексеевна каждый вечер читает стихи, а Зина и Хавка робко начали петь. И это все - Тайка. Моя Тайка. Она все перевернула.
Так проходит дней десять. Семен Иванович объявляет следующий день выходным, и все очень радуются: рвется наша одежонка на этой работе.
А в тот объявленный выходной, когда мы отсыпаемся и неспешно завтракаем, Семен Иванович говорит вдруг:
– Я - в город. Проводи меня до станции, Тайка.
– Это зачем еще?
– с вызовом интересуется Хавка.
– Обсудить надо. Свадьбу. Проводи.
Я знаю, что ему надо: отговорить Тайку. Но мы десять дней ходим рука об руку, и я за нее спокоен. Ведь я знал, что такой разговор непременно будет, и поэтому все пересказал Тайке. Весь наш спор у холодного кострища.
– Обратно через лес не иди, - наставляет Зина.
И это Тайка знает и поостережется. Поэтому, когда они уходят, я не испытываю особого волнения.
Не помню, как тянется этот день. Я жду Тайку и думаю только о ней. Но раньше Тайки слышится натужный рев тяжелых машин. В лесу. В глухоте, огороженной нашими бревнами.
– Чего-то они заспешили сегодня, - отмечает Хавка.
Рев затихает вдали. А потом появляется Тайка. Она возникает как-то неожиданно, неизвестно, с какой стороны. Ее о чем-то расспрашивают, она что-то отвечает, но смотрит только на меня. Странно смотрит.
– Погуляем. Сапоги надень.
– Поешь сначала, - говорит Елена Алексеевна.
– Все горячее.
– Потом. Все потом. Погуляем сначала.
А странное в ней - глаза. Она говорит, даже улыбается, а глаза - неподвижные, в пол-лица. И я вдруг понимаю, и все во мне запекается.