Ивановна, или Девица из Москвы
Шрифт:
Тут же появился Михаил, всегда готовый помочь в нужную минуту, и, взявши меня за руку, велел Варваре вместе с дедушкой тихо и не отставая ни на шаг следовать за нами. Под его руководством мы сбежали из дворца. Мы миновали множество разных строений, в которых тоже царило разрушение и разорение, и пришли наконец в какую-то церковь, крепкие стены которой обещали хотя бы временное убежище.
В этой церкви мы оставались пять дней и пять ночей, и мы были сыты благодаря заботам нашего верного слуги. Он приносил нам провизию, как правило, в сумерках, но редко оставался с нами дольше, чем это было необходимо. От него мы узнавали о судьбе других наших домашних, которым он тоже приносил еду. Все они находились в разных местах, поскольку Михаил не решался собрать нас вместе, чтобы мы вызывали как можно меньше подозрений. Мы узнали, что, поскольку
В первые дни этих несчастий я подолгу не ела и никогда не испытывала голода или желания отдохнуть; мое тело как бы питалось той самой болью, которая истребляла его, а физические потребности заместились умственными страданиями. Но в моем несчастье, беспрерывно страдая от горя и ужасных воспоминаний, я тем не менее оставалась довольно спокойной и потому осознавала бедствие, которое я претерпевала. И все-таки, будь я одна, убеждена, что не стала бы прилагать никаких усилий, чтобы продлить свое земное существование, и не покинула бы свое убежище даже подстрекаемая голодом. Страх встретиться с французской солдатней был так силен, что я скорее бы согласилась на самую мучительную смерть, нежели на более пугающую участь, которая ожидала бы меня, если бы я оставила свое безопасное, хотя и ветхое убежище.
Но я не могла смотреть, как угасает от голода наш дедушка, и не могла слышать жалобы его верной больной служанки. Она так настрадалась от перенесенных бед, что у нее почти отнялись ноги, и потому она была не в состоянии хоть чем-то нам помочь. После еще одной ночи, проведенной в таком отчаянии, о котором в прежние дни я представления не имела, когда начало светать, я выбралась наружу, чтобы купить или выпросить хоть какую-то еду.
Я не знала, куда мне направиться, дрожащие ноги с трудом несли мое ослабевшее тело. Понимая, что получить помощь можно лишь у ближних своих, я, тем не менее, вздрагивала, завидев вдалеке человеческое существо и старалась при его приближении куда-нибудь спрятаться. Напрасно я оглядывалась в надежде увидеть хотя бы одну женщину, которую можно было бы попросить о помощи. Предо мной лежала жуткая пустыня с разрушенными домами и обвалившимися оградами. Под частично сохранившимися кровлями домов тут и там теснились несчастные люди, с трудом можно было распознать мужчин и женщин. Наконец я заметила кучку детей и поспешила к ним. Тут же стояли их матери, они раздавали своим изголодавшимся отпрыскам какую-то отвратительную еду, которую ночью им удалось украсть.
Правильно сказал великий английский поэт: «Когда спокоен дух, тело чувствительно». Ах, Ульрика! при виде этой пищи твоя Ивановна протянула, как нищенка, руку и издала слабый умоляющий крик.
«Бедная девочка! — сказала одна из женщин. — Жаль, что у меня ничего не осталось, чтобы дать тебе, но у меня и для себя ничего нет, все съели мои несчастные дети».
«Я прошу не для себя, — ответила я, — я прошу вас уделить мне немного, совсем немного еды для моего старенького дедушки».
В это время другая женщина раздавала остатки пищи своим малышам.
«Детки, — сказала она, — дадим немножко этой девушке?»
«Да», — сказал старший, повернувшись ко мне с таким жалостливым взглядом, которого я никогда не забуду.
И именно в этот момент из палатки выскочили французы и, злобно крича, что поймали воров, схватили бедного ребенка и его трясущуюся мать, осыпав их жуткими проклятьями. Все остальные в испуге бросились в разные стороны, но я тщетно пыталась бежать вместе с ними. Мои дрожащие ноги отказывались
Спустя какое-то время я почувствовала, что рядом кто-то есть, и ясно услышала голос, уговаривающий меня проглотить то, что поднесли к моим губам. Я так и сделала и ощутила благостное тепло в желудке, которое быстро распространилось по всему телу. Голос настойчиво повторял просьбу, и я почувствовала, как чья-то рука гладит меня по голове. Наконец я приоткрыла глаза и поняла, что сижу на земле — что я все еще обитаю в этом мире скорби.
«Ивановна! моя любимая, моя обожаемая Ивановна! — еще громче проговорил тот же голос. — Вы живы! Соберитесь с силами. Откройте глаза и осчастливьте меня, дав понять, что я спас жизнь гораздо более мне дорогую, чем моя собственная!»
Я наконец открыла глаза, будто возвращаясь к новой жизни, поскольку сладок язык доброты для страдающего человека, и увидела Ментижикова.
Его доброта утешила и поддержала меня. И я узнала, что этот бесценный человек был жестоко ранен, его поместили в лазарет, где он и пребывает до сих пор. И оттуда, с тех пор как разрушили наш дворец, он каждый день выходил с утра и до самого вечера искал меня или кого-то, кто уцелел из нашей семьи. Он так сильно желал найти меня, что в тот день ему это удалось. И удалось с большими трудностями вернуть меня к жизни. Он накрыл меня своей одеждой и влил мне в рот лекарство, которое прошлым вечером выдали ему для его собственного лечения и которое, к счастью, оказалось при нем. Всмотревшись в его лицо, я поняла, что он смертельно бледен и дрожит, словно в лихорадке. Я постаралась встать, и мы вместе побрели к моему печальному убежищу.
Что за сцена предстала перед нами! Двое несчастных, которым я так хотела облегчить жизнь, встревоженные моим длительным отсутствием и подгоняемые естественными потребностями организма, рискнули выбраться из укрытия и брели по той дороге, по которой ушла я. Они, насколько им хватало сил, обращались к каждому встречному на пути, расспрашивая об Ивановне. Чем и привлекли к себе то роковое внимание, что погубило их обоих. Ты должна услышать эту печальную историю — несчастная Варвара, будто обретя новые силы, обхватила руками своего господина и получила пули, предназначенные ему. И тогда, оторвавшись от него, как отсеченный плющ отделяется от державшего его дуба, она замертво рухнула на землю.
Вид ее искалеченных ног и его окровавленного и почти обнаженного тела обжег мои измученные глаза. Ох, Ульрика! Стоит ли удивляться, что мне так захотелось снова впасть в то бесчувственное состояние, из которого я совсем недавно вышла, что я покрепче прижала к сердцу последний, страшный подарок папеньки как избавителя от подобных страданий?
Не удивительно, что в безумном моем состоянии, да к тому же при чрезвычайной моей слабости, я снова чуть не упала в обморок. Помню только, что злодеи, окружавшие дедушку, отстали от него как от бесполезной жертвы, так что Ментижикову, несмотря на собственную слабость, удалось спасти его. Он повел нас в лазарет, где наше появление вызвало ропот в толпе голодающих и страдающих людей, которые боялись, что из-за нас им достанется меньше еды. В конце концов эти люди уступили просьбам нашего великодушного друга, которого я заранее попросила не открывать наших имен, поскольку поняла, что наряду с русскими страдальцами в этой юдоли человеческого горя много французов и итальянцев.
Как только наш добрый спаситель снабдил дедушку какой-то одеждой, которую раздобыл за огромные деньги у тех, кому — увы! — деньги уже едва ли могли понадобиться, он упал на убогую кровать и попросил, чтобы поскорее позвали врача. Я видела, что Ментижиков совершенно обессилел, и мучилась угрызениями совести, ведь физическое напряжение, которое потребовалось для нашего спасения, несомненно, ухудшило состояние его здоровья. Доктор пришел нескоро, но тем временем дедушку накормили, и, выяснив, что раны его не опасны, я под руководством собравшихся вокруг людей, сама забинтовала их и, уговорив одного человека позволить дедушке разделить с ним его соломенный тюфяк, вскоре успокоилась, когда дед погрузился в глубокий сон. Потом я доела остатки его еды и пошла к Ментижикову, с волнением ожидая заключения доктора.