Ивановна, или Девица из Москвы
Шрифт:
Прости меня, Ульрика! Этим вечером не могу больше писать, но продолжу свое повествование при первой же остановке на отдых. Мой разум сбит с толку от такого обилия варварства и страданий, и мне нужно немного отдохнуть, прежде чем продолжить мой небольшой рассказ. Впрочем, я не закончу письмо, не выразив тебе самой теплой благодарности за то, что ты познакомила меня с этим благородным англичанином, он стал тем настоящим другом, которому умирающий Ментижиков вверил бы меня. Увы! Мое доверчивое сердце даровало святое имя друга совсем другому. Ах! Мой пропавший, мой любимый Фредерик! Могла ли я подумать, что пожелаю иметь какого-то друга, кроме тебя! Могло ли мое робкое сердце предположить, что я брошусь под защиту иностранца и буду благодарна ему за его человеколюбие! Я, которая совсем недавно жила под защитой родителей, в окружении друзьей, боготворимая поклонниками, взлелеянная на руках фортуны и избалованная изъявлениями восторга, та, кому в мечтах рисовались одни лишь картины счастья, — как я изменилась! как я растерялась, Ульрика!
И все же
Еще раз прощай! Не смею продолжать вереницу мыслей, которые снова тревожат истерзанное сердце твоей трепещущей от страха
Ивановны.
Письмо XIX
Генерал граф Федерович супруге Ульрике
Минск, 25 нояб.
Я искренне поздравляю тебя, моя любовь, с тем, что ты получила почти выздоровевшую нашу дорогую Ивановну, и присоединяюсь к твоей благодарности храброму англичанину, который нашел твою сестру, преодолев столько опасностей. Поздравляю тебя также с известиями, которые я только что услышал о нашем дорогом Александре, выжившем после ужасных ран, полученных им в отчаянной схватке. Вероятность сего была так мала, что до сей поры я хранил болезненное молчание в отношении него, перед тем как исполнить свой долг и объявить о его судьбе. Александру все еще неизвестна судьба его семьи, так как он не в состоянии перенести подобное известие. Но прежде всего, моя дорогая жена, призываю тебя порадоваться тому, что Господь благоприятствовал успеху русских войск в военных делах, что французская армия ныне представляет собою изувеченные останки того грозного чудовища, которое несло разрушение на своем пути и угрожало стереть Россию с лица земли. Теперь мы повсюду побеждаем и имеем основания надеяться, что тиран, причинивший все это зло, вскоре угодит в наши руки. Атаман Платов предлагает свою дочь, с огромным приданым, воину, которому удастся поймать негодяя. Платов — храбрый человек, и донские казаки готовы служить ему по первому зову. Если принять во внимание, что трудности наших врагов превышают наши собственные, то теперь наша армия благополучна. Ради этого каждый день приходится много и тяжело трудиться, и потому трудно выбрать время даже для короткого письма. Как приятно будет отдохнуть в твоих объятьях, моя милая Ульрика! Лишь одному Господу Богу известно, как страстно желаю я осушить твои слезы. Солдат на службе не может разглагольствовать, моя любимая, но он способен чувствовать. Прощай! Обними за меня нашего мальчика и научи его лепетать имя своего отца и своей страны. Засвидетельствуй мою самую искреннюю любовь нашей милой сестре. Не забывай упоминать меня в своих молитвах! И напоминай себе снова и снова, как сильно ты любима твоим верным
А. Федеровичем.
Письмо XX
Томас Ходжсон Джону Уоткинсу
Оттуда, где была Москва 26 нояб.
Дорогой Джон,
Я и подумать не мог, что когда-нибудь, покидая это мрачное место, хоть сколько-нибудь опечалюсь, но все же как-то так получается, что теперь, когда собираюсь навсегда распрощаться с этими лачугами, закоулками и весьма зловещими местами, по которым мы прокрадывались, и с уймой несчастных, которых голод мог довести до того, что они не отказались бы отведать кусочек моих румяных щек, меня охватывает грусть. И хотя я очень даже рад выбраться отсюда, мне все-таки не хочется оставлять за собой эти плачевные картины. Кажется, будто бросаешь всех в беде, а такое всегда было не по мне. Случается, что нам оказывается больше всего дорого то, что мы теряем. По этой причине, насколько я понимаю, многих мужчин так раздражают жены, которые, подводя, так сказать, итог любви, какую надо было расточать при жизни, устраивают знатный пир на похоронах мужа. Это способ похвалиться своей маленькой собственностью, в чем жены так искусны и чему свидетельством могут быть некоторые вдовы в нашем приходе. Мое утешение, однако, в том, что на Москве я не женат, хотя и слегка огорчен, поворачиваясь к ней задницей, так как я перед ней в долгу, ведь она была мне хорошей учительницей, Джон, и она научила меня, как любить свою страну больше, чем когда-либо, и как нести свою долю ее бремени. Она научила меня ненавидеть и испытывать отвращение к злобным выходкам французского тирана и все-таки жалеть тех несчастных, кого он привел сюда, к его стыду, а им на погибель. А главное, жалеть и любить тех честных русских людей, которые стояли за своего короля и свою страну до последней капли крови. Да что говорить, бедная
Когда я писал тебе последний раз, мой хозяин был до смерти напуган и чуть не лишился рассудка, думая, что миледи Иуайнона умрет от горя и тому подобное. И правда, она очень бледная и худая, что неудивительно, ведь горе и голод не красят человека. Но я, как мог, старался утешить его. Я сказал ему: «Ваша милость может положиться на то, что горе никогда никого не убивает, кроме людей угрюмых, которые не принимают слова утешения, или себялюбцев, которые не могут их принять, потому как не знают, что такое сочувствие. Так вот, — говорю я, — поскольку здесь-то случай простой и эта прекрасная юная леди вовсе не такая, как те люди, то потому рано или поздно она поправится. Страдать-то она будет, и может, в десять раз больше, чем если б она умирала, но она еще поживет и когда-нибудь будет радоваться жизни.
Но сэр Эдвард пребывал в глубокой печали и решил предаваться ей и дальше, поэтому пробормотал лишь несколько слов об «обостренной чувствительности» и «трудности понимания», и это, как я понял, означало вот что: «Ты очень порядочный парень, Том, но тебе не понять тонких чувств леди Иуайноны». Но его милость сильно ошибался, поскольку, так долго живя в его семье, я не мог не обучиться кой-чему по части чувств. Нет, я буду стоять на своем, Джон; когда у людей много правильных чувств — под которыми я разумею дружбу, чуткость, сострадание и все такое прочее, — то у них гораздо больше шансов обрести утешение, чем если бы они не испытывали чувств ни к кому, кроме себя, потому как никому не дано прожить долго в мире, не слыша и не видя несчастий кого-то из ближних, и наверняка, когда сострадание прокрадывается в их сердца, то печаль выползает наружу, и те горькие слезы, которые они проливают за других, будут вымывать горечь из тех слез, что они проливают за себя.
Когда я семь лет назад стал жить у сэра Эдварда, его почтенный батюшка был еще жив, он был очень приятным джентльменом, а с миледи они были самой счастливой парой на свете, ведь все, что нравилось ему, любила и она, и ему нравилось это еще больше. Когда б он чашечку не подставил, она ему — сахарку. И так они и продолжали жить, так сказать, рука об руку, надеясь, что жизнь у них впереди еще долгая, ведь оба были в расцвете лет, здоровы и богаты, и всех забот-то было — один ребенок. И, за исключением нескольких маленьких причуд, сын их был таким парнем, о котором, казалось, только и мечтать. Но вот случилось так, что сэр Эдвард старший имел несчастье сломать ногу, он хотел было помочь бедняге, падавшему со строительных лесов, которые начали валиться в тот момент, когда сэр Эдвард проходил мимо. Сломанная нога вызвала лихорадку, а та унесла в могилу нашего доброго баронета так скоро, что всем домашним это показалось кошмарным сном.
Но для миледи это был не сон. Она ощущала, что нанесен смертельный удар счастью всей ее жизни, и горе сломило ее. Все соседи сокрушались, глядя на нее. Они говорили, что сердце ее не выдержит, что она никогда не оправится, что никогда не было на земле такого мужчины, как сэр Эдвард, и такой женщины, как миледи, и потому было бы совершенно справедливо, если б они ушли вместе. И я на самом деле был уверен, что она последует за ним, поскольку она усохла так, что стала похожа на скелет. Сын (благослови его Господь!) изо всех сил старался утешить мать, хотя и сам был в отчаянии, и она, казалось, одобряла его старания, тем не менее, дело ясное, сердце ее было разбито. А когда миледи стала упрашивать сына вернуться в Оксфорд, я в самом деле подумал, что она делает это, чтобы уберечь его от горестного созерцания ее болезни и ухода.
Ну, вот тут-то и повезло — вскоре после нашего отъезда в соседнем приходе разразилась страшная лихорадка, и много бедных семей попало в тяжелое положение. Миледи узнала об этом и оказала им помощь, но печальные рассказы повторялись, и однажды она опять поднялась в свою карету, к великой радости слуг, и отправилась навестить больных. Она поняла, что ее деяния приносят ей здоровье и утешение, поэтому стала ездить часто. И хотя все еще много плакала и сильно страдала, все же на сердце у нее полегчало, и силы к ней вернулись. Теперь она ходила в храм Божий и принимала у себя тех людей, которые действительно были ее друзьями. И с того дня по сию пору она находит утешение в том, что делает благо другим, и хотя по-прежнему оплакивает свою утрату, теперь уже она не печальна, а спокойно счастлива.
Я бы мог своим рассказом воззвать к разуму сэра Эдварда, но подумал, что некоторым людям, может быть, и нравится такой способ утешения, как ампутация ноги для лечения царапины, но это не по мне.
Так вот, бедная Элизабет умерла, я выкопал ей могилу, своими собственными руками, в том месте, где похоронены многие из ее родни. Старик со старухой и их госпожа оплакали ее, помолились и сделали все, как полагается по русскому обычаю. Я размышлял о том, как печальна столь безвременная смерть этой бедной девушки, но она лишь одна из десятков тысяч людей, которые пострадали от французов. Ни словами не передать, ни пером, сколько страдальцев я повидал. И, знаешь, все-таки первый шок, какой был, когда мы приехали, прошел. Но горе, которому мы стали свидетелями, превосходит те первые ужасы так же, как долгое умирание оказывается страшнее, чем внезапная смерть.