Из меди и перьев

Элииса

Южанин нехотя убрал руки, сунул служанке монетку, потрепал ее по щеке.

– Душа у меня болит за невинных, ты же знаешь.

– Особенно, когда в невинных ходит хорошенькая девчонка, конечно же знаю.

– Ты беспросветный циник и в тебе отсутствует даже капля романтики, – Микаэль развел руками и развалился в кресле. – К слову, чем ты так разозлил Сольвег, что она чуть не убила меня этой дверью?

– Хмм, пожалуй, именно тем, что я беспросветный циник без капли романтики, – пробормотал Эберт, с легким смятением вспоминая и поцелуй, и полный бессильной ярости взгляд.

– Я всегда знал, что она беспутная стерва.

– Мы все еще в ее доме. И она все еще моя невеста. Придержи свой язык, пока не поздно, а сейчас вставай и уходим отсюда.

Микаэль ворча вылез из мягкого кресла и нехотя поплелся за рыцарем. Впрочем, его недовольство начало сходить на нет, и он опять продолжил описывать, как они пойдут вечером на ярмарку, как возьмут с собой Каталину – ведь она такое прелестное дитя! – как они купят ей кулек засахаренных каштанов, а заодно возьмут и себе, все равно никто не узнает. А полакомиться после трудового дня и вовсе не грех. Как потом пойдут к его матери, госпоже Рузе, а какой сливовый пирог она печет, оближешь пальчики, даже служанок не допускает к готовке.

Микаэль все говорил и говорил, а Эберт с удивлением чувствовал, как на груди у него скребут кошки. Казалось бы, поцеловала девушка, невеста, признанная красавица, краше которой в городе не найти, чего же проще, чего желаннее. Только вот от любой бы девчонки это было б приятней. А Сольвег. А что Сольвег. Той захотелось посмеяться, она в своем праве, а он лишь почувствовал себя такой же разменной монетой, как и прошлые ее знакомые, того ли ему хотелось от брака. Он помотал головой, отгоняя наваждение, и постарался вновь начать слушать друга, хоть то и было невыносимо. А с Сольвег он все прояснит. Потом прояснит, непременно. Все наладится, как же иначе. Они еще станут друзьями, он верит. Он натянул поводья, поравнялся с Микаэлем и слегка улыбнулся его болтовне. Громкий стук лошадиных копыт по мостовой отгонял тревожные мысли.

Глава IV

Дверь покоев хлопнула и жалостно заскрипела. Сольвег нервно отстегнула тяжелые серьги, коснулась холодными пальцами уставших ушей, а жемчужные капельки с остервенением отбросила в угол. Если служанка найдет их и решит прибрать к рукам – тем же лучше, будет повод отправить надоедливую девчонку под стражу. Ее счастье, что сегодня отделалась оплеухой. Она устало рухнула в кресло, облокотилась на крошечный стол с кучей ящиков и уставилась в зеркало. Зеркало было дорогое, без единой царапинки, выпуклости, точно застывшая водная гладь. Отец никогда не скупился ей на подарки. Денег он вообще считать не умел, оттого и заложено теперь все подчистую. А она – она, достойная даже править и властвовать, достойная титула герцогини, должна изворачиваться, хитрить, лебезить, лишь бы никуда не делся этот бродяга без роду и племени, этот жалкий торгаш с толстым кошельком и до ужаса раздражающей честью.

Тихий вздох вырвался из груди. Да, она могла бы быть герцогиней. Разъезжать в дорогих повозках, и платья бы были из тончайшего шелка, все, до единого, да и сам герцог был неплох, вовсе неплох… Только кто виноват, что паж тот был лучше. Сольвег глухо рассмеялась. За связь с ней того юнца отправили сначала в темницу, а потом на войну, а после ничего уж о нем и не слышала, как не слышал никто ее слез и рыданий. Да и как услышать, если из первых рядов пехоты не возвращаются. А ей тогда было всего девятнадцать. Отец тогда и слушать ничего не желал. Дочь могла стать герцогиней, а вместо того влюбилась в жалкого служку, в шваль подзаборную. Каково-то ему теперь продавать ее торгашу, купившему жалкое баронство и рыцарство. После этого он и выслал ее из города в первый раз. Где первые десять дней она, точно раненый зверь, зализывала раны своего разбитого сердца, отказывалась есть, проклинала отца, а потом увидала его соглядатая, присланного ее сторожить, доносить и приглядывать. Как тогда легко всколыхнулась обида в сердце, как легко, точно жаркий огонь, пожиравший солому. И так было просто ему улыбнуться, а слезы оставить себе. Как приятно через месяц видеть его отставку и читать гневные письма отца. Потом был и второй – не трудно, ведь она чудо как хороша. Ее посчитали плохой – прекрасно, она и будет плохой. И будет жить в свое удовольствие, а люди пусть судачат, что вздумают. О людях ее положения сплетни вечно летают и кружатся, почему бы и не быть им хоть сколько-то правдой.

Она посмотрела в зеркало. Волосы все также вьются черной проволокой, зеленые, чуть раскосые глаза все также притягивают взгляды, тонкие губы изогнуты в милой усмешке, ради которой можно идти хоть на смерть. Ей двадцать три, она все еще так молода, хотя было столь многое.

– Как все прошло?

Сольвег не обернулась. Провела пальцами по столу, сдула пылинки.

– Как ты вошел?

– Ты сама дала мне ключ от второй комнаты, разве не помнишь.

– Помню, и уже пожалела.

– Ты лжешь.

Она мельком увидела его отражение и улыбнулась. Нежданный посетитель подошел, положил руки ей на плечи и коротко поцеловал ее в шею.

– Те духи, что ты мне дал. Они не работают, совершенно.

Мужчина сел в соседнее кресло, положил ногу на ногу.

– Это духи, дорогая, а не приворотное зелье. Я все же аптекарь, а не алхимик.

Сольвег пропустила мимо ушей фамильярное «дорогая». Магнуса она знала давно, слишком давно. Тот был мрачен и терпелив, и не задавал обычно лишних вопросов. Да реши она пойти на убийство, он бы смолчал и только принес бы из лавки настойку болиголова. Попросил бы вернуть флакончик назад. Тот был ценным союзником, да и, пожалуй, другом единственным – ради такого отчего не позволить изредка вольностей с тем, с кем не нужно таиться.

Мужчина наклонился к ней и легко погладил пальцем по острым ключицам. От него пахло настойками, травами, толченными порошками, чем-то землистым. Она нетерпеливо сбросила его руку, одарив гневным взглядом.

– Ты не в духе?

– Я в бешенстве, – Сольвег огрызнулась и отбросила в сторону гребень.

– Из-за того, что мое снадобье не сработало? Брось, это пустое. Добьешься всего своими природными силами. Дано тебе сверх меры, и ты это знаешь.

– Ха!

– Не напрашивайся на комплименты, Сольвег, тебе не идет.

Магнус развалился в кресле и с насмешливой улыбкой следил за подругой. Подругой. Да, он влюблен в нее уже год, знает, что она лживая бестия и видит ее насквозь – и это прекрасно. В другое время, в другой жизни кто знает, свела ли судьба бы их вместе. Но сейчас он здесь, смотрит, как она перебирает пальцами густые, темные волосы, поджимает губу, вглядывается в зеркало, с опаской найти хоть малейший изъян на белых щеках. Ей все известно, известно без слов и она может измучить его до потери сознания, чтобы он забыл, как дышать от страха и ненависти, только Сольвег не сделает это – потому что в общем-то ей все равно.

– Так твой женишок не проникся твоими чарами?

Сольвег фыркнула.

– Он жалок. Я поцеловала его, а он почти оттолкнул меня. Ни один мужчина бы так не сделал.

– Значит, любой, отвергнувший тебя – жалкий глупец? Не высоко ли ты метишь, красавица?

Та посмотрела на него и улыбнулась. Молча вновь повернулась к зеркалу. Магнуса она знала слишком долго, чтобы обращать внимание на мелкие колкости.

– Зачем ты так усердствуешь? Вы помолвлены, твой дом он выкупит, равно как и во всем прочем нуждаться не будешь.