Из меди и перьев
Шрифт:
– Ты кажется не в восторге от нашего плана, милый? – проворковала Сольвег. Тот знал, что значит этот тон. За сладенькой улыбкой таились острые зубы, только вот на карту он давно поставил все, бояться нет смысла.
– Дождаться денег, устроить несчастный случай и сбежать вдвоем вместе со всем богатством? Сольвег, серьезно? Я мог сделать вид, что поверил в это той ночью, но не делай из меня глупца. Ты не убийца, Сольвег, и мы это знаем. А меня тебя не заставить. Но сбежать – это мысль.
– Так уж и не заставить? – она потянулась, как кошка, кокетливо выгнулась. – И с каких это пор ты стал таким праведником?
– С тех
Та вздохнула и откинулась в кресле.
– Ты прав, этот план ненадежен.
– Он отвратителен.
– Отвратителен. И трещит по швам. И все из-за этого непроходимого глупца.
– Предположим, мы дождемся денег. Получишь столько, сколько сможем увезти. Даже сбежим. На другой берег моря – куда захочешь, за тобой он все равно не погонится, слишком уж гордый. Но к чему тебе влюблять его в себя, у него ведь начисто отсутствуют свои желания. Я знаю эту семью. Против воли отца он не пойдет. Против своего слова и подавно. Безропотно отдаст себя на заклание в твои прелестные ручки.
Сольвег наклонилась к нему. Медленно взяла за подбородок. Он ощутил кожей ее холодные пальцы. Хотел отвести взгляд, но она крепко держала его.
– Ты бы женился на мне?
– Что?
Легкий холодок пробежал по спине. Ее глаза манили, смеялись, как давно хотелось в них утонуть, пойти на дно и не выплывать вовсе. Позволить ей растерзать до клочков все, что осталось.
– Ты бы женился на мне? – повторила она, склонила голову на бок. Казалось, вот-вот и она улыбнется, только губы оставались спокойны.
Магнус молчал. Она не дождется ответа, хоть и держала бы здесь его вечно.
– Я так и думала, – улыбка была сухая и вымученная. – В этом все дело. Если со мной не хочешь быть даже ты, то как я могу быть уверена в нем? – она устало расстегнула тяжелое ожерелье, положила на стол и потерла пальцами шею.
– Знала бы, выходила б за Ланса. Он старше на десять лет. Давно не мальчишка. Ты ведь знаешь об их матери? Госпоже Гертруде? Она еще умерла в какой-то грязной канаве, как последняя нищенка. Хорошая была женщина.
– Ты это к чему? – Магнус, казалось, совершенно не понимал, к чему она клонит.
– Она сбежала, Магнус. Бросила все и сбежала. Наплевала на правила и приличия, просто решив быть счастливой. Она была куда храбрее всех этих кур, которые сидят дома и льют слезу за слезой, со страхом трясясь над мнением черни. Ты знаешь, – она улыбнулась. – Ведь я помню ее. Шорох ее платья, смешную улыбку. Видела мельком, когда сама еще малюткой была… Говорят, она была глупа, Магнус. Говорят, будто вечно читала нелепые книжки, которые впору лишь детям да незамужним девицам, что грезила наяву о несбыточном, о лесных осенних дворцах цвета золота, о любви, что сожжет королевства и воскресит из умерших. Потому и сбежала, глупая счастливая женщина.
– Она умерла вдали от детей и дома в дешевой гостинице. Не спеши называть ее счастливой.
Сольвег отмахнулась. Она нервно перебирала кружево на рукаве, щеки ее слегка зарумянились, а глаза заблестели. Казалось, она и не слышит его.
– Так вот скажи мне. Скажи и подумай. Если можно сбежать, если был повод, если знаешь, что есть еще где-то свобода, то ты думаешь он решится остаться со мной? Не сбежит? Думаешь, даже такой беспросветный упрямец, глупец, холодный и черствый мужчина не захочет хоть раз взглянуть на жизнь с другой стороны… Оттого мне и нужно, чтобы он был моим. Целиком, без остатка. Чтобы вставал с моим именем на устах, чтобы ждал встречи и дни считал каждый вечер. Чтобы план удался, чтобы я отомстила. А потом. А потом, о, Магнус, а потом как я посмеюсь над ним. Над всеми ними, над отцом, над сиром Эбертом, над тем герцогом, так уж до кучи. И я начну все сначала, родной, я начну…
Тот смотрел на нее, на этот мечтательный взгляд, на губы, с такой лаской твердящие слова ненависти и злобы, и думал. Что никогда не была она так хороша. Никогда еще не ненавидела с такой страстью. И ни одного мужчины не добивалась так усиленно, как собственного жениха. Двуличная стерва. Прекрасная двуличная стерва.
– Ты ведь не любишь его? – спросил он, не заботясь о том, что голос звучит хрипло и глухо.
Она обернулась. Наклонилась к нему. Ее глаза были так близко, мягкие локоны гладили щеки. Она взяла его лицо в ладони и нежно поцеловала.
– Я вообще никого не люблю, родной, – проговорила она, убрав пальцем пряди со лба. – Пора бы тебе это запомнить.
Глава V
– А ты идти не хотел, – все повторял Микаэль, пробираясь через толпу. – Еще скажи, что тебе не понравилось.
Уже начинало смеркаться, и по каменным стенам плясали тени от костров и прочих огней. На площади перед ратушей было не протолкнуться, разномастный люд шумел, гудел, точно улей. В переулках, расходящихся от центра, точно солнечные лучи, было лучше, но даже и там все кричали, и пели, и пили, а в самом центре толпы кто-то из запевал завел бешеный хоровод, который кружил, забирал все больше людей, разрастался, уводил за собой, а от бешеной пляски кольцо рук рвалось то там, то здесь.
Микаэль с довольным лицом пробирался, расталкивал людей, крепко держа маленькую ладошку Каталины, еле поспевающую за ним. Той, казалось, нравилось абсолютно все, несмотря на то, что по большей части видела она лишь чужие спины, а сажать на шею одиннадцатилетнюю девчонку ради приличий не стал даже Микаэль. Эберт всеобщего шумного ликования не разделял, но на вопрос друга все же улыбнулся. Что-то в этом во всем было. И в шумных песнях, доносящихся из раскрытых окон, и в запахе дыма, жаренного на вертеле мяса и эля, и в бликах света, и в разноцветных бумажных фонариках, привязанных за веревку, и в пестрых венках в золотистых кудрях девиц. Он увернулся от чьего-то случайного кулака и почувствовал, что только эта суматоха и шум способны отвлечь его от сегодняшнего происшествия.
– Эй, Эберт, веселей, – окликнул его южанин. – Хоть раз в жизни расслабься и не строй из себя знатного рыцаря.
Он стоял у разваливающейся лавчонки и напропалую сыпал комплименты девушке-торговке, чтобы та сбила цену на засахаренные каштаны, которые тот обещал Каталине. В кульках из грубой бумаги их было навалом, и Микаэль гордо отошел от прилавка, держа в охапке три штуки.
– Ты же богатейший наследник города, а споришь с торговкой из-за лишней монеты.
– Если б не спорил, не был бы богатейшим. Пять медяков за кулек – это же обдираловка! – возмутился он. – Я буду жаловаться главе города. Потом.