Из шотландской поэзии XVI-XIX вв. (антология)

Бёрнс Роберт

Роберт Бернс

(1759–1796)

Праздник Всех Святых ^{*}

Для резвых фей, для их затей Настала нынче ночь; И при луне спешат оне От Кэслз-Донэнз ^{1} прочь. А путь один — туда, в Колин! Летите, скакуны, Вперед! И вот — заветный Грот ^{2} , Потоки, валуны… И что за ночь! Где меж излучистых брегов Струится светлый Дун, Где древле Брюс громил врагов, Сельчане — стар и юн, Сходились в доме близ воды — Искать себе потех: Рвать кочерыгу из гряды, В печи калить орех — Гадать всю ночь. Пусть из холста, зато чиста Одежка у девиц; Сердца нежны, добры, верны, И краше нету лиц. А на лодыжках у парней — «Любовные подвязки» ^{3} ; Один молчит, овцы смирней, Другой — девицам сказки Плетет всю ночь. Сперва среди капустных гряд — Упрятав лица в шапки, Не глядя, — ищут наугад Прямой и крупной хряпки ^{4} . Умишком хил, от прочих Вилл Отбился — ох и прост! И кочерыжку подцепил — Что поросячий хвост. В такую ночь!.. Коль кочешок отменно чист, Иль несуразно скрючен — Какой несется гам и свист Во мглу речных излучин! И, хряпку испытав на вкус, Кладут ее над дверью, На поперечный толстый брус — По древнему поверью, В глухую ночь. Девицам срок спешить на ток: По колоски пора ^{5} ; Но хищный Роб подкрался, чтоб Живей пошла игра. И крепко Робова рука Сгребла в потемках Нелли, И очень скоро с колоска Все зернышки слетели: Шальная ночь. Орехов бабкиных запас ^{6} Пускается по кругу: Который парень в этот час Найдет свою подругу? Иной орех, попав в очаг, Лежит с другим на пару; Иной же скачет на углях И лопается с жару. И длится ночь… Джин два бросает в камелек, Гадая о судьбе; «Вот это я, а это Джок», — Речет она себе. Сдается, их не разлучить: Калятся как один… Но — пафф! Явил орешек прыть, И Джок покинул Джин — Испортил ночь. А Вилл орех калил рядком С орешком гордой Мэйли; Серчала Мэйли: с дураком Крутить амуры — ей ли? Орешек Мэйли прыгнул вон, Обжег хозяйке ногу; И повод Виллом обретен Облапить недотрогу Хоть в эту ночь. А Нелл и Роб сидят в углу, И сладкий помнят грех; С орехом, брошенный в

золу, Неразлучим орех, И Нелли рада неспроста; А Роб ее украдкой Со смаком чмокает в уста, Мечтая сделать сладкой Всю эту ночь. А Меррэн с давних мыслит пор Одно лишь: «Эндрью Белл»… Тайком идет она во двор, И шаг весьма несмел. К печи сушильной держит путь… Черно в печи от сажи; А надобно туда метнуть Клубочек синей пряжи {7} В такую ночь. Метнула. Отирая пот, Мотает вновь клубок. Застряла нитка, не идет! А зев печи глубок… Ужели Белл? А может, бес? Иль — угол кирпича? Схватили нитку — жди словес!.. И Меррэн стрекача Дала в ночи. О крошке Дженни не шутя Приносят бабке весть: Просилось к зеркалу дитя, Чтоб яблочка поесть ^{8} . У бабки в горле дым завяз, Роняет бабка трубку, И прожигают искры враз Новехонькую юбку: Срамная ночь! — Попробуй, внучка: съешь и глянь… Не смыслишь ни бельмеса! Увидишь, маленькая дрянь ^{9} , Паскуднейшего беса! И не успеешь молвить «ох» — А он присушит глазом; Умишко из таких дурех Вытаскивает разом Он в эту ночь… — Годков пятнадцать было мне: Про Шерамурский бой ^{10} В ту пору в нашей стороне Слыхал уже любой. Все лето — ливни, холода; Не вызревала рожь. Но мы как надо и тогда Отпраздновали все ж Святую ночь. — А верховодил Роб Мак-Грин ^{11} , И весел был вначале: У Эппи Сим остался сын От Роба в Ахмакалле… Но сеять семя конопли ^{12} Роб вышел с глупой шуткой — И много дней черней земли Бродил, с гримасой жуткой, И клял ту ночь. Но чу! Ярится Джеми Флек, Образчик забияки. — Чихать на конопь! — он изрек: — Плевать на ваши враки! Старик хозяин из мешка Достал ему толику: Иди, мол, сей исподтишка — Поменьше будет крику Стоять в ночи. Но Джеми, что хватило сил, Нарушил тишину; А за собою потащил Не грабли — борону! Бредет, ревет, не глядя вспять: — Глядел на коноплю! И та придет ее собрать, Кого я полюблю — На эту ночь! Он даже пел для куража — И вдруг утратил голос. И на башке восстал, дрожа, У Джеми каждый волос. Мерзейший визг, и хрип, и храп Услышал олух с тыла… И обернулся — и ослаб, И рухнул, видя рыла Чертей в ночи! Теперь орясина орет За страх, а не за совесть!.. На помощь высыпал народ, И начал Джеми повесть: «За мной погнался Асмодей, Чуть не попал в огонь я!..» Но миг — и сквозь толпу людей Протрюхала хавронья. Да что за ночь? В амбар бежит украдкой Мэг, Не чая адской кары — Невыгоден чертям набег На здешние амбары, — И наделяет пастушка Орехами — затем, Чтоб любопытным дал пинка, Коль ей в амбаре Тэм Подарит ночь. И ловкий поворот ключа В амбар открыл дорогу; И Мэг, невнятно бормоча, Себя вверяет Богу. Метнулась крыса из угла — И Мэг вскричала: «Боже!..» И уж потом себя вела Святой Агнессы строже Всю эту ночь. Шепнули Виллу в ухо: мол, В стогу твоя подружка… А там, внутри — ветвистый ствол, Чтоб шла живее сушка. Облапил дерево дурак — И принял за старуху! И двинул дерево кулак, Насколь достало духу. Дурная ночь… А Лиззи, бойкая вдова, Шаталась в одиночку, И от испуга чуть жива Осталась в эту ночку! Прошла она и луг, и лог, Не встретив привидений, До речки на сумежье трех Помещичьих владений ^{13} . Сгущалась ночь… И левый омочить рукав Сбиралась бедолага… Среди кустарников и трав Журча, струилась влага, Звенел недальний водоскат; А в роще близ холма Пичуга тенькала на лад Приятственный весьма. Какая ночь! И в этот мирный уголок, Луны затмивши лик, Заблудший дьявол — иль телок — Злокозненно проник! Услышав дьявольское «му-у», Сказала Лиззи «ой!» И с плеском шлепнулась во тьму — В речушку головой! Вот это ночь! На чистом камне очага Три плошки встали в ряд ^{14} ; Но сей порядок — ночь долга! — Стократно изменят. И дряхлый Джон, полвека жен Видавший лишь чужих, Тройной промашкой раздражен, Ругнулся и притих — На всю-то ночь. О сколько елось и пилось — Не кроху, и не малость! О сколько небылиц плелось, Дабы прогнать усталость! О сколько шуток и проказ!.. О сколько пылу в плясе!.. И, клюкнувши в последний раз, Уходят восвояси Все в эту ночь.

Святая ярмарка^{*}

Он подлость голую скрывал

Сочувствия нарядом,

Под коим прятался кинжал —

Поклепа смочен ядом;

Средь лицедеев наивящ,

И гнусен паче меры,

Он облекался в долгий плащ

Преистовейшей веры.

«Лицемерие `a la Mode»

Алел воскресный летний день, Я правил близкий путь — Проверить, как взошел ячмень, Да воздуха глотнуть. Вставало солнце — и везде Всяк волю дал веселью: Зайчишка мчал по борозде, И жаворонок трелью Восславил день. Беспечно я глядел вокруг, Заботы свергнув с плеч — И трех девиц увидел вдруг, Несущихся навстречь. Две были в траурных плащах, Каких не жажду зреть я; Но разодета в пух и прах Бежала следом третья — Воскресный день! Двух первых счел я за сестер, И соутробных тож; Им черт навек улыбку стер С костлявых кислых рож; А сзади третья: прыг да скок, Ни дать ни взять, ягненок! Меня окликнул голосок Девичий, чист и звонок: — Эй! Добрый день! — День добрый! — молвил я тотчас: — Вы что, меня признали? Я тоже где-то видел вас, Но где — скажу едва ли… Лучится взор, и брызжет смех: — На мой алтарь ты смог Метнуть немало правил тех, Что заповедал Бог В далекий день! Ведь я Забава! Лба не хмурь, Приятель, видя здесь Еще Юродивую Дурь И Ханжескую Спесь. Я в Мохлин, к Ярмарке Святой Намерена попасть; Айда за мной! Над сей четой Мы посмеемся всласть В безумный день! Я рек: — Отлично! По рукам! Но в праздничном наряде Желаю объявиться там Потехи пущей ради! И как чумной помчал домой, Переменить рубаху; И, словно в бой, пошел с гурьбой, Тянувшейся по шляху В урочный день. Торопят фермеры коней, Скрипят их колымаги; И расфуфыренных парней Дурачатся ватаги; Девичьи стайки босиком Бегут: щадят ботинки, Надев шелка, набив битком С провизией корзинки — На долгий день. Велся пожертвований сбор, И я извлек полушку; Но поп уставился в упор — И шиллинг канул в кружку. В поту, в пыли — мы все дошли (До места, не до точки); И всяк был рад пристроить зад К скамейке, стулу, бочке — Нелегкий день! На случай ливня есть навес Для знатного народа, И две-три шлюхи с резвой Джесс^{1} Шатаются у входа. А вон старухи, чьих речей Убийственна отрава; И вон кильмарнокских ткачей Беснуется орава — Изгадят день. Та отмолить спешит грешки, Презревши кутерьму; А тот вопит, что башмаки Замызгали ему; А одесную село тут Собранье постных ряшек — И парни весело зовут Ошую сесть милашек: Долгонек день… И муж поистине блажен^{2}, Коли девица, иже Взяла его в любовный плен, Усядется поближе! И пусть везде, куда ни глянь — Блюстители приличий, Он движет потихоньку длань На знойный бюст девичий: О, дивный день! Молчок, ни звука! Без помех Должны услышать люди, Какою мздой грозит за грех Непогрешимый Муди^{3}. Когда б диавол, словно встарь, Проник на землю Божью^{4], И Муди, худшую из харь, Узрел — то был бы дрожью Трясом весь день. Рыкает Муди, аки лев, Не жравший третьи сутки; Бездонный отверзает зев, Пророчит кары жутки! Взопрел свиной его пятак, Но речи брызжут, жарки, И опаляют сердце — как Горчичные припарки: Прегрозный день! Но чу! Подъемлется судей Присутствующих ропот: — Се беспардонный прохиндей, — Рек их судейский опыт. Бесстрастный призывает Смит Склонить немедля выи, Но люд гурьбою прочь валит — Пивца глотнуть впервые За целый день. О Смит, почто несете гиль О долге и морали? Изящен жест, возвышен стиль — А смысл отколе брали? Что Аристотель иль Сократ До Рождества Христова Провозглашали — вы стократ Жевать готовы снова. О дребедень! А вот и зелье супротив Отравы в душах nostrum: Заводит Пиблз иной мотив Перед собраньем пестрым. О, сколь смирен и просветлен Толкует он о Боге! Но Здравый Смысл стремится вон И мчится по дороге. О, что за день… И Миллер, чопорный извне, Вещать выходит следом — Хотя в душевной глубине Считает веру бредом. За проповедь сию приход Получит парень разом, Хотя порой наружу прет Его несносный разум — В такой-то день! А старики бредут тайком Под милый кров таверны, Чтоб виски, либо же пивком Очиститься от скверны. Клокочет эль, хохочет хмель — Но речи буйны, грубы: О вере спорят… О, ужель Друг другу выбьют зубы В подобный день? О хмель, заветных знаний клад, Каким не учат в школах! Не зря его урокам рад И наихудший олух. Отведай виски, иль вина, Иль пития иного — Не пожалеешь! Пьешь до дна — И сердце петь готово И ночь, и день. И молодежь блаженство здесь Нашла в беседе кроткой, Даря душе и телу смесь Воды медовой с водкой: Кто расточает говорок, А кто — внимает речи, А кто условливает срок Для следующей встречи В желанный день. Ого! Трубы Господней глас! Он уши всем расквасил. Крепитесь — грянул судный час: Глаголет Черный Рассел. Он держит речь — как держат меч, Обречь желая смерти; Он всем подряд пророчит ад — И мнятся многим черти Средь бела дня. Се бездна, прорва, адея, Где серный ропщет пламень; Испепеляет пещь сия Наикрепчайший камень! Стряхнувши в ужасе дрему, Иной решит: уж ведом Сей ропот огненный ему — Се пущен храп соседом, Продрыхшим день. Но ей-же Богу, мочи несть Умножить список бредней… О как мы мчали пить и есть, Когда умолк последний! Прочь от назойливых витий — Туда, где хлещут в кружки Потоки пенистых питий! Кормите нас, подружки — Окончен день! Вошла сельчанка, мать семьи, Дородна и горда; И сыр, и хлеб у ней — свои; А девушкам — беда… Крестьяне спор ведут незлой: Молитву скажет кто же? — Покуда, шляпу сняв долой, Старшой не молвит: «Боже» И «даждь нам днесь…» А коль у вас девицы нет — Иль сыра у девицы, — Не зарьтесь на чужой обед, Уставьтесь в половицы! — Хозяйки, сделайтесь щедрей, — Моя взывает лира: — Не унижайте дочерей, Скупясь на ломтик сыра В подобный день! Пора домой… Плетется вспять Нестойкий богомолец; И норовят девицы снять Обутки близ околиц. Младая кровь ярится вновь: Любой познал в избытке Надежду, веру, и любовь, И крепкие напитки. О, славный день! Пустивши в ход науку врак, И проявивши прыть, На верный путь возможет всяк Девицу обратить. Горит вечерняя заря, Гуляет в жилах пиво… Отличный день прошел не зря — И кончится счастливо Прекрасный день!

Видение

Дуан первый

Зима… И солнечный заход. С катка гурьбой валит народ. А сирый заяц в огород Успел шмыгнуть, И снег коварный выдает Зайчишкин путь. Мне молотильный тяжек цеп — И я ослаб, а не окреп, Себя, доколе день ослеп, Отдав труду; В угрюмый дом, что в темный склеп, Один бреду. Сел одиноко у огня, Поленья влажные кляня: Дым кашлять вынудил меня, Дом затопил; И шла крысиная грызня Среди стропил. Я в полумраке и чаду Своих припомнил череду Писаний прежних — на беду Звучащих так, Что ценит эту ерунду Любой дурак. Не слушал доброго совета: Банкиром стать замест поэта — В мошне скучала бы монета, Пока не выну… Я нищетою сжит со света Наполовину! Я буркнул: «Олух! Остолоп!» И длань устало поднял, чтоб Поклясться: был я туполоб, Не знал удач — Но впредь, пока не лягу в гроб, Я не рифмач… И — щелк! Щеколду бечева Вдруг оттянула — и дрова Преярко вспыхнули, едва Открылась дверь; И объявилась божества, Иль феи дщерь. Поверьте,

я немедля сник, И дерзкий прикусил язык; И обомлел, хоть невелик Был мой испуг; А дивной гостьи нежный лик Зарделся вдруг. Чело венчал зеленый дрок, В очах мерцал немой упрек: Шотландская на мой порог Ступила Муза; И я решил, что мой зарок Теперь — обуза. Сколь славны были и просты Лица задорного черты! Она в обитель нищеты Легко вступала; Глаза нездешней красоты Блистали шало. Плаща откинулась пола, И мельком явлена была Нога: стройна, кругла, бела — Благие боги! У Джин одной, что мне мила, Такие ноги! А длинный плащ, зеленоват, Играл, притягивая взгляд, Оттенками на странный лад Передо мной; И мнился взору сей наряд Родной страной. Вот к морю бег стремит река, Гора пронзает облака; Вон у прибрежного песка Бурлит прибой; Вон церковь блещет — высока, Горда собой. Вон полноводный Дун, а вот Державный Ирвин вдаль течет; Вон Эйр, забравшийся под свод Ветвей лесных; Ручьям же я утратил счет, Считая их. И видел я песчаный дол, Где древний гордый град расцвел, Где славный высился престол — Там испокон Вменяют мудрости глагол Себе в закон. Державный город-господин! Смешенье зданий и руин! Там незабвенный не один Возрос герой^{1}, Что вел ряды лихих дружин На вражий строй. И я восчуял вящий пыл, И живо я вообразил, Как всяк без устали разил, Рубил сплеча — Южан, предерзостных верзил, Уму уча. Страны спаситель^{2}, славен будь!.. И Ричардтон^{3} не трус отнюдь; И Вождь^{4} — на Сарке ранен в грудь, Угас потом; И Принц^{5} — познал изгнанья жуть, Судьбой ведом. И призрак пикта-короля^{6}, Чей прах сокрыла там земля, Блуждает, воинам веля На бой вставать; И духи древние в поля Выводят рать. А в роще, где журчит ручей^{7}, Где схимник жил бы, ей-же-ей, Где нежный взгляд родных очей Встречал бы я — Гуляет недруг палачей, Седой судья. Почтеньем полнясь без конца, Я зрел на сына и отца^{8}: Они Природы и Творца Постигли связь; Один — по праву мудреца, Другой — молясь. Стерегший Брайдона смельчак^{9} — Безвестен, погружен во мрак — О славе грезил, мыслил: как Себя вознесть? Теперь о нем уведал всяк: Герою — честь!

Дуан второй

Я устремлял смятенный взор На Музу, дочь Небес, в упор; И думал: мне с давнишних пор Она — родня; Добрей заботливых сестер, Мудрей меня… — О вдохновенный мной поэт, Отринь бессмысленный обет! Ты маешься немало лет, Но ты не стар! Награду, коих выше нет, Получишь в дар. Великий Гений сей страны^{10}, Которому подчинены Благие духи вышины — Им несть числа, — Знаток искусства, и войны, И ремесла. Шотландский опекая люд, Иные духи рать ведут, Иные поощряют труд; А от иных К певцу, родившемуся тут, Нисходит стих. Под градом ядер и гранат Они сердца воспламенят. И патриот, войдя в сенат, Внимает им, И честной речи тяжкий млат — Неотразим. Дабы поэт или мудрец В потомстве обрели венец, Глаголет дух: найди, певец, Вернейший звук! Иль шепчет: выправь сей столбец, О жрец наук. И Фуллартон писал в пылу, И Демпстер злу слагал хулу, И Битти пел богам хвалу, Как менестрель, Пуская в скептиков стрелу, Что била в цель. Скромнейшим духам отведен Меньшой разряд людских племен — Поэт-крестьянин, плотогон, Столяр, пастух; Кому не помогает он — Хранящий дух? Он тяжкий колос желтых нив Спасает, бурю отвратив; Он учит, как провесть полив; И от вреда — Коль пастырь добр и не ленив — Хранит стада. Влюбленным даст он без помех Вкусить восторгов и утех; Поправит пахарю огрех На борозде; И позаботится, чтоб смех Звучал везде. И если дух окрестных сел Меж прочих малышей нашел Того, кто певческий глагол Обрящет впредь, Дух бережет его от зол И учит петь. Я — Койла: фея, коей здесь^{11} Дано лелеять град и весь, Где Кэмпбеллы сбивали спесь С южан-громил; Избранник давний мой! Доднесь Ты Музе мил. Я встарь видала много раз, Как ты, уставши от проказ, Слагал ряды нестройных фраз Под струнный звон, Услышав песню иль рассказ Былых времен. Ты на морской стремился брег — Увидеть волн ревущих бег; И ты любил мороз и снег, Когда очаг Желанней многих вешних нег И летних благ. В лугах, с их майских покрывал, Ты попусту цветов не рвал; Ты слышал радостный хорал В любом лесу; Как ты впивал, когда был мал, Весны красу! Когда серпы срезали рожь, По вечерам кипел кутеж; А ты, не враг веселью, все ж Наедине Бродил, покинув молодежь, Внимая мне. Когда любовь, и с ней — тоску На юном ты узнал веку, Давалась трудно языку Признаний речь; И я учила, как в строку Ее облечь. Тебя порой безумный пыл^{12} В трясины страсти заводил; Лучам обманчивых светил Ты шел вослед; Но светом этим все же был Небесный свет! А я учила, как верней Воспеть любовь простых парней; Ты славен стал в пределах всей Моей страны; И многие из лучших в ней С тобой дружны. Я не учу — и ты б не смог Воспеть, как Томсон, лес и лог; Возжечь, как Шенстон, огнь тревог^{13} В груди людской; Излить, как Грей, чей светел слог, В сердца покой. Но подле несравненных роз Цветет и скромный медонос; И пусть вознес лесной колосс Ветвей шатер — Вблизи боярышник возрос, И тешит взор. Не сетуй же, и слез не лей; И в меру сил — твори смелей; И верь: ни милость королей, Ни блеск наград Не могут песне дать твоей Желанный лад. И вот речей моих итог: Пребудь возвышен, прям и строг; И верь: коль скоро ты сберег В душе огонь, То над тобой хранящий Бог Простер ладонь. Носи, поэт! — она рекла^{14}, И подарила мне с чела Венец невянущий — светла, Добра, проста; И прочь умчалась — как стрела, Иль как мечта.

Жалоба, навеянная злополучной участью некоего влюбленного друга

Луна! Ты светишь с высоты, И мир почиет без забот; Но зришь ли бедолагу ты, Что вдаль бредет, и слезы льет? Я стражду ночи напролет, Мой скорбный нескончаем стон: Утрата — наихудший гнет… Любовь и жизнь — всего лишь сон. Ты ледяные льешь лучи На дальний холм и ближний луг; Твой серп колеблется в ночи На зеркалах речных излук… Уйми, о сердце, горький стук! О Память, совладай с тоской! О, где скончанье лютых мук? Ужель навек ушел покой? — Не об измысленной беде ль Притворно плачется пиит? — Нет, не аркадская свирель О мнимых муках говорит! Обет, исторгнутый навзрыд, Взаимный пламень… Видит Бог, Таков — презрен и позабыт — Любви взаимной был залог! Как мы впервые обнялись! Объятий не было нежней. Как я душой стремился ввысь — Во славу ей, одной лишь ей! И вдруг… О сжалься, иль добей! Ушла — как лед по водам рек! Ужели стон презрела сей? Ужель навек ушла, навек? Ужели сердцем столь черна, Чужда и чести, и стыда, Что молвив: буду век верна, Меня отвергла навсегда? Увы! Коль горе, иль беда Заступят ей житейский путь, Несчастий грянет череда — Кто их умерит хоть чуть-чуть? Я мыслил: время, погоди, Сложи проворные крыла! И всякий миг в моей груди Любовь заветная цвела. Ты выжгла грудь мою дотла, И там — безжизненный простор, И там — убийственная мгла С тех самых пор, злосчастных пор! Рассвет вещает всякий раз: Мученья новые близки. И вновь ползет за часом час Тягучей, медленной тоски. И вновь страдать не по-людски, Сражаться с памятью, доколь Не сядет солнце — но в виски Стучит и ночью та же боль! Утихни, скорбь! Любовь, молчи! В постель ввергаюсь, точно в ад, И не смыкаю глаз в ночи, Когда не спит лишь конокрад. А коль усну — сто раз подряд Разлука наша снится мне; И дню томительному рад, Проведши ночь в подобном сне. Луна! Ясна и высока, Ты озаряешь окоем; Сияла так же ты, пока Бродили с нею мы вдвоем. В луче серебряном твоем Струили свет ее зрачки… Былое поросло быльем, И эти ночи далеки! Забыть восторги тех минут, Забыть, коль скоро не вернешь, Забыть! Но память тут как тут — И снова жар, и снова дрожь! Безрадостный, бессчастный — все ж Влачу бессмысленные дни. О, женщины бесчестной ложь, О, безысходность западни!

Третье послание Дж. Лапрейку

О Джонни, будь без перерыва Здоров и счастлив — речь не лжива; Теперь, когда поспела нива — Усердно жни, И пей с устатку вдоволь пива Во всяки дни. Да не осмелится Борей Снести снопы с твоих полей, Метнуть на вереск и пырей! Спеши на ток, И все до зернышка скорей Ссыпай в мешок. О том же и моя забота — Но ливнем прервана работа, А мне писать пришла охота Уже давно. Авось, дождется обмолота Мое зерно! Я задолжал тебе, когда ты В письме без подписи, без даты Твердил: попы не виноваты, Умерь-ка пыл — И адской ругани ушаты На друга лил. Да пусть с амвона мелют гиль — Давай споем о дружбе! Иль Ты ждешь — когда, взметая пыль, Примчит Камена? Виноторговка да бутыль — Вот ей замена. Я друг тебе, и друг до гроба. А не мила моя особа — Давай, дружище, клюкнем оба Лицом к лицу: Минутная минует злоба, Придет к концу. Когда окончится страда, Когда в хлева уйдут стада, Когда высокая скирда Украсит двор, Я загляну к тебе тогда — Залить раздор. Любезные Каменам зелья В разгаре сладкого похмелья Опять подарят нам веселья Былых годин… Не тридцать нам, как мнил досель я — Двадцать один! Но снова солнце — в облаках, И вихри подымают прах. Колосья, что стоят в снопах, Бегу спасти я! Подписываюсь впопыхах: Твой Роб-Вития.

Послание к г-ну Мак-Адаму, владетелю поместья Крэйген-Гиллан, в ответ на любезное письмо, адресованное мне в начале поэтического моего пути

Письмо за чаркою винца Я прочитал, милорд. — Глядите, кто признал Певца! — Я крикнул, рад и горд. Коль хвалит Крэйген-Гиллан сам — Иду, бесспорно, в гору! И шлю теперь ко всем чертям Тупиц убогих свору! Вы благи родом, и весьма Сужденья ваши благи; Хвала высокого ума Мне придала отваги. Зоилы, рухните во прах: Я — Македонский Сэнди! Стою на собственных ногах — Доколь не клюкну брэнди. А коль на званый ужин вдруг Донесть не могут ноги, Ячменный хлеб жую, и лук, Присевши у дороги… Продли Господь на много лет Благополучье ваше И дочек ваших, коих нет, Мне говорили, краше! А ваш наследник молодой — Скажу, не привирая, — Седой украшен бородой, Составит гордость края.

Девица Мэг

Девица Мэг решила прясть Под вересковым под кустом; А Дункан Дэвисон за ней В пылу пустился озорном — Чтоб честью честь рядком присесть, И побеседовать ладком. Но пареньку пробить башку Грозится Мэг веретеном. Они сам-друг бегут на луг, Там речка блещет серебром; И молвит Мэг, ступив на брег: — Любезнейший, отстань добром! Клянется Дункан: «Все равно Стоять нам завтра под венцом!» И в воду Мэг веретено Метнула, сжалясь над юнцом. «Гляди, красотка, веселей: Мы сладим дом, уютный дом. По-королевски там, ей-ей, Вдвоем с тобою заживем!» Коль в битве смел — пребудешь цел, Коли не хром — не свалит ром, А коль целуешь от души — Лететь не будешь кувырком.

На посещение полуразрушенного королевского дворца в Стирлинге

Великих Стюартов смели С престола их родной земли. Дворец их нынче — тлен и прах, И скипетр их — в чужих руках. В могиле Стюарты лежат… И нами столько лет подряд Подлейший помыкает сброд, А на престоле — идиот! Чем лучше знаешь эту дрянь, Тем крепче изрыгаешь брань.

Мохлинская свадьба

(Отрывок)

1

Был восемьдесят пятый год, А месяц был восьмой — Когда обломный ливень льет И гонит нас домой. Тут Миллер, всем купцам купец, — Не ровня голытьбе! — Решил жениться, наконец, На деньгах Нэнси Б. — Назначен день!

2

Почиет мирный Блэксайдин, Светлеет свод небес… Но, вставши враз, уж битый час Хлопочут Нелл^{*} и Бэсс! Горяч утюг — везде вокруг Разбросано белье… Но Муза молвит: «Здесь, мой друг, Уйми перо свое В подобный день!»

3

Напишем так: расстегнут лиф, Распущены шнуры… Ох, чувствую стыда прилив, И смолкну до поры. А впрочем, нет! К чему корсет, Коль талия тонка? Я буду смел: и Бэсс, и Нелл — · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · [Не записал последних строк вовремя, а нынче подводит память. — Бернс.]

4

Чепец порхнул на ближний стул, А сброшенный халат У белых ног девичьих лег… Но мне молчать велят! Хотел бы грудь упомянуть — Увы, боюсь беды, Мирской хулы! Но сколь белы Мощнейшие зады Нежнейших дев!

5

Пусть кучер пьян — да прям и строг: Ему девиц везти. Одно скажу: помилуй Бог Обеих по пути! Поедет с ними Джонни Трот — Достойнейший старик: И в рот спиртного не берет, И пудрит свой парик Он что ни день <…>.