Из штрафников в разведку
Шрифт:
В результате наступления фронт был отодвинут от изначальных позиций конца декабря 1943 года на глубину 250-450 км.
Одновременно с освобождением Правобережной Украины началась Ленинградско-Новгородская операция, одной из основных целей которой было снятие блокады Ленинграда. Советские войска нанесли поражение группе армий «Север», почти полностью освободили территории Ленинградской, Новгородской областей, большую часть Калининской области и вступили на территорию Эстонии. Блокада Ленинграда, длившаяся почти девятьсот дней, была окончательно снята.
В апреле – мае Красная армия освободила Крым, и Черноморский флот возвратил себе свою главную базу – Севастополь…
На «маленькой войне» события этих месяцев, естественно, были помельче, и слова вроде «судьба страны, фронта, наступления» казались там не очень-то уместными и чересчур напыщенными, более подходящими для газетной передовицы. Хотя как раз судьбы даже не одного, а двух фронтов коснулись Алексея Миронова впрямую – в ноябре сорок третьего Северо-Западный фронт был расформирован, а стрелковый полк, в котором Лешка имел честь служить во взводе пешей разведки, после отдыха и переформировки был направлен на 2-й Белорусский, так называемого первого формирования. Правда, уже в начале апреля сорок четвертого фронт вновь был переформирован, получив наименование «Второго Белорусского второго формирования». Но рядового Миронова все эти сложности касались мало – большая стратегия во все времена оставалась делом маршалов и генералов. Для простого же красноармейца все было гораздо проще: бои, передышки, возможно, госпиталь – и снова в бой. Если совсем коротко, то получится примерно так: обычная фронтовая жизнь, пахота.
За несколько месяцев в жизни Миронова случилось несколько событий – как относительно радостных, так и печальных. Радостью для всех разведчиков стал приход весны. Зимой, несмотря на белые маскхалаты, разведка оставляет следы – что, конечно же, не есть хорошо и значительно увеличивает риск. Как ни банально это звучит, но студеной зимой воевать солдату труднее.
За восемь месяцев на фронте Алексею пришлось испытать и повидать многое – немало было и такого, что обычному нормальному человеку и видеть-то не стоило бы. Бои, передышки, желанный отдых в госпитале – все уже было Миронову знакомо. А после добрых двух десятков разведвыходов в тылы немцев Лешка также хорошо знал и что такое настоящий риск, и что значит смертельная опасность, и как тяжело воспринимается гибель товарищей, и многое другое.
О том, что все это время Миронов не отсиживался где-нибудь в глубоком тылу, более чем красноречиво свидетельствовали скромно мерцавший темно-красной эмалью орден Красной Звезды на гимнастерке и очень уважаемая фронтовиками медаль «За отвагу». Над орденом краснели три нашивки за легкие ранения – что человеку понимающему тоже о многом говорило. Несмотря на несколько легкомысленное название, «легкое» ранение предполагало самую настоящую кровь, пролитую на поле боя, нешуточную боль и пребывание в госпитале, где и выписывалась справка о ранении. Нет справки – нет и ранения, и за неподтвержденную ленточку на груди можно было в лучшем случае получить по морде, а в худшем – загреметь под трибунал.
Внешне Алексей почти не изменился – разве что чуть раздался в плечах, возмужал и стал заметно увереннее в себе, что автоматически отразилось и на походке, и на манере держаться. Пожалуй, большая часть изменений коснулась лица и взгляда: между бровей и в уголках рта появились заметные морщинки, а взгляд стал более тяжелым, цепким и по-мужски несуетливым.
Если уж зашел разговор о вещах, традиционно считающихся мужскими, то и с табаком, и с водкой у Миронова сложились отношения скорее сдержанные, чем откровенно дружеские. С той же областью человеческих отношений, о которой любили посудачить в своем кругу мужики – то беззастенчиво хвастаясь, а то и откровенно привирая – Алексей был тоже знаком, но вспоминать, а уж тем более рассказывать о ней не любил.
Грехопадение свершилось во время очередного пребывания Миронова в госпитале – с помощью вполне себе симпатичной и чистенькой медсестрички, чисто по-бабьи пожалевшей молодого солдатика. Воспоминания о суетливой возне в какой-то подсобке лишь портили настроение – Лешка слишком уж хорошо запомнил чувство неловкости, стыда и разочарования: «И вот об этом взахлеб болтают мужики? Об этом пишут поэты и писатели?! Да какая же это любовь – это как раз и есть самое… Нет, любовь – это должно быть что-то другое! Это как… Как хороший и светлый майский день…»
И, пожалуй, главным событием в военной жизни Миронова стало совершенно неожиданное повышение в звании сразу на несколько ступеней – из рядового Лешка в один день превратился в лейтенанта. Произошло это по воле командира дивизии, волей случая обнаружившего, что в одном из полков воюет выпускник военно-пехотного училища – в рядовых ходит! Дальше все покатилось согласно субординации: от комдива к комполка и далее к командиру батальона. Комбат, получивший небольшой нагоняй, тут же затребовал личное дело красноармейца Миронова, внимательно просмотрел и вызвал к себе Алексея. Без излишнего политеса комбат хорошенько обматерил бойца и заявил примерно следующее: «Ты что же, паршивец такой, саботажем, понимаешь, занимаешься? У тебя за плечами пехотное училище, ты, можно сказать, готовый лейтенант, а болтаешься в рядовых? Тебя Родина для этого учила? Почему я должен головомойку из-за тебя получать, а?! Сегодня же представление напишу и примешь взвод Прохорова! Опыта и знаний у тебя хватит – хоть сегодня на роту ставь. И попробуй мне хоть слово поперек промяукать – под трибунал пойдешь!»
Миронов не стал напоминать комбату о том, что о его курсантском прошлом прекрасно знали и командиры, и замполит – просто их, вероятно, отпугивала запись о пребывании Алексея в штрафной роте, и с рядовым Мироновым, по мнению командования, было гораздо меньше хлопот, чем с лейтенантом. Гораздо больше, чем разнос, устроенный комбатом, Лешку огорчало то, что назначить его хотят на место Прохорова.
Лейтенант Прохоров погиб как раз в то время, когда Миронов в очередной раз валялся в госпитале. Вместе с командиром погибли и могучий добряк Дукин, и еще трое из группы. Ганевичу повезло чуть больше – списали по ранению в нестроевые. Из прежнего состава уцелели лишь Ахатов и Яровец. Яровец-то и рассказал вернувшемуся из госпиталя Алексею обстоятельства гибели ребят. Произошла штука довольно редкая: наша разведгруппа на нейтралке нос к носу столкнулась с разведкой немцев. Резались отчаянно и страшно – практически молча. Две стаи матерых, битых волков схлестнулись в смертельном поединке. Немцев положили всех, хотя их и было примерно вдвое больше. Из разведгруппы Прохорова вернулись только трое…
– Ты руку держи свободнее, а когда бросаешь, то линия руки должна указывать точно в цель! – подсказывал Ахатов, наблюдая за тем, как Алексей без особого успеха пытается ножом поразить мелом нарисованный на столбе круг-мишень. – Ты представь себе, что ты боевой лук – в момент броска и рука, и глаза, и все тело должны мысленно лететь точно в назначенную точку! Ты – лук, а нож – твоя стрела. Или пуля – если тебе так проще. И вся сила броска создается в последний миг, когда ты пальцы разжимаешь и отпускаешь клинок! Р-раз – и пуля в десяточке! Понимаешь?
– Ну, вроде того, – без особой уверенности пробормотал Алексей и, пытаясь точно следовать наставлениям Юсуфа, еще раз с силой метнул нож – клинок глубоко вонзился точно в центр круга. – Во, я даю! Товарищ Ахатов, по-моему, в вас дремлет замечательный тренер!
– Почему дремлет? Нормально живет, – пожал плечами боец и не без лукавства прищурился: – Просто я с ножом еще в колыбели играл – это когда тебя, лейтенант, еще и на свете-то не было.
– Да, Юсуф, я здесь недавно – тут ты прав, – усмехнулся Миронов и добавил: – Не знаю уж, надо ли было и рождаться – тут у вас, я вижу, война вовсю грохочет. Ни дня покоя! Вон, боец к нам бежит, запарился весь – точно какую-нибудь гадость сообщит! Как ты там рассказывал? «И всаднику, принесшему черную весть, залили в глотку расплавленный свинец!»