Из современной английской новеллы
Шрифт:
Однако их сын получал полное удовольствие: он купался, болтал с девушками, прогуливался по пляжу, красивый, стройный, в голубых плавках.
Мимо пробежала Мариза, мокрые пряди ее волос разлетались, как у русалки, и тут я увидел, как синьора Кавадзути подняла голову, наконец улыбнулась и сказала: "Beilina!" [5] Это было видение радости, за которое надо быть благодарным, которое нельзя трогать, но Кавадзути крикнул вслед девочке:
— Поди-ка сюда, Мариза.
5
Прелесть (итал.).
А
— Только смотри ничего не говори маме!
Потом он забрался с журналом под мой зонт.
— Вы читали? Тут есть статья про Англию.
— Благодарю вас.
— Если хотите почитать газету или журнал, только скажите. У меня их целая куча.
Он ушел. Мне было неприятно, что я не испытываю к нему никакой симпатии, но я ничего не мог с собой поделать.
Обедать он сел в тех же голубых трусах и белой майке. Транзистор играл неаполитанские поп-песенки.
— Неаполитанская музыка, — сказал он. — Из Неаполя. Она вам нравится?
— Иногда.
— А у нас есть секрет, верно? — сказал он Маризе. Она хихикнула.
— Секрет? — переспросила мать девочки. На этот раз мне показалось, что ее улыбка была только данью вежливости.
— Да, секрет. Наш секрет. Наш с Маризой.
— Ай-ай!
— Она ела карамельки. Мариза ела.
— Он сам их мне дал! — воскликнула Мариза. — Синьор Кавадзути!
— Molto gentile, molto gentile! [6]
6
Очень любезно, очень любезно (итал.).
Я попросил его жену передать мне воду. Она ухватила кувшин за носик и угрюмо протянула его через стол.
— Acqua, — сказал Кавадзути, — А как "вода" по-английски? Извините! — Он наклонился и смахнул прилипшие к моей щеке песчинки. — Grande scrittore, Шекспир великий писатель. Ма piu grande Dante. Но Данте еще более велик!
— Дело вкуса, — сказал я. Его сын ухмылялся, как добродушный, веселый пес.
Прежде мне нравился флорентийский выговор, словно отзвук едкого юмора Санто-Спирито, Борго Сан-Фредьяно. Но теперь, слушая, как разговаривают эти трое, я чувствовал, что он начинает действовать мне на нервы — "к" с придыханием казалось ненужной вычурностью, оно было оскорблением для слуха, для итальянского языка.
После обеда Кавадзути взял свой транзистор, повернулся к сыну и сказал:
— Allora un ро’ di caccia. Поохотимся немножко.
Несколько минут спустя со двора донесся негромкий щелчок выстрела. Я поглядел на Ансельмо. Он пожал плечами с неловкой улыбкой.
Я вышел на заднее крыльцо. Там стояли Кавадзути и Франко. Кавадзути прижимал к плечу мелкокалиберную
Голубь подошел ближе — до него было теперь не больше семи шагов. Кавадзути нажал на спуск, взметнулось облачко пыли, и голубь взлетел, тяжело хлопая крыльями.
— Что за интерес? — сказал я. — Стрелять по голубям, да к тому же не влет.
— Но какой от этого вред? — сказал он. — Винтовка старая. Никого даже не поранит.
На землю опустились еще два голубя, и он опять выстрелил. Снова голуби взмыли вверх и улетели. Он протянул винтовку мне.
— Хотите пострелять?
Вечером после ужина они все трое отправились на автобусе в Портоферрайо.
— Может быть, и вы хотели бы… — сказал Кавадзути. — Вам будут очень рады. Наш английский друг.
Его громкий удаляющийся голос еще раздавался в вечернем мраке, когда Ансельмо встал из-за стола.
— Ну, коли они уехали, — сказал он, улыбнувшись мне своей деревенской улыбкой, — можно достать хорошее винцо.
Его жена посмотрела на меня и засмеялась — на этот раз заговорщицким смехом.
Ансельмо отпер дверцу массивного лакированного буфета и достал две бутылки местного красного вина.
— Что поделаешь, — сказал он, вытаскивая пробку. — Они приезжают. Они платят.
— Иногда, — сказала его жена, улыбаясь всеми серебристыми зубами.
— Это верно. Иногда.
Перемена в нашем настроении была полной и естественной, словно всех нас троих сплотило единое чувство — общая антипатия.
— А что он делает в ратуше? — спросил я.
— Выдает разрешения на собак! — сказала синьора, точно это было что-то нестерпимо смешное.
— Это правда, — сказал Ансельмо. — Разрешения на собак.
— Вы бы ни за что не догадались, верно? — пропыхтела синьора. — Ведь держится-то он, что твой мэр! — И она снова безудержно захохотала.
— Когда они приехали в первый раз, — сказал Ансельмо, — он мне сразу заявил: "Можете не беспокоиться. Я человек состоятельный. Я работаю в ратуше".
— Да! — воскликнула синьора, прижимая ладонь к мощной колышущейся груди. — А сам выдает разрешения на собак! Как-то вечером его жена проговорилась.
— А помнишь, что он сказал? — мрачно спросил Ансельмо. — Он сказал: "Чуть какие-нибудь неприятности, собака кого-нибудь покусает, они приходят ко мне, к Кавадзути. Они знают, что я все могу уладить".
— Ай-ай! — смеялась синьора, тряся головой, поблескивая серебристыми зубами.
— Но он как будто не замечает… — сказал я.
— Ну да! — Она улыбнулась. — Он не замечает. Он ничего не замечает.
— В прошлом году он перегнул палку, — сказал ее муж.
— А чего ты хочешь? — спросила она. — Так уж он устроен.
— Я хочу, чтобы люди вели себя честно, — сказал Ансельмо. — Я с ними по-хорошему, так хочу, чтоб и они со мной по-хорошему.
— Он мне все время твердит: "Я солидный человек", — сказала синьора.