Из современной английской новеллы
Шрифт:
Пользование почтовым желобом прекращается.
Домовое управление уведомило нижеподписавшегося, что не намерено возобновить аренду почтового желоба, а потому мы ставим жильцов в известность, что с первых чисел февраля 1951 года пользование желобом будет прекращено, а сам желоб — демонтирован.
Подписано представителем Евфратской компании почтовых желобов.
— И знаете ли что, — сказала миссис Тайлер, — прошло почти четверть века, а желоб по-прежнему тут, и сама я тоже.
Невинные шутки
Филип Скроуп и
Филип и Нора, любящие супруги и люди разносторонне образованные — впрочем, не без пробелов, то есть смутных представлений о том, что они намерены были узнать, но еще не успели, — угощали сандвичами с салатом Пембертона Джонсона, тоже преподавателя. Гость вел разговор о греческом писателе, брошенном за решетку в Афинах.
— В "Эмнисти" говорят, что он умрет, если его не вызволить, у него больная печень. Надо что-то делать. Ведь большой поэт, в конце концов.
— Пускай бы маленький, какая разница? — сказала Нора. — Пускай бы вообще не поэт, ну и что?
— Тебя послушать иной раз, так создается впечатление, будто литература для тебя ничего не значит, — глядя на нее стеклянными глазами, сказал Пембертон, хотя сама комната, заваленная книгами, красноречиво свидетельствовала об обратном.
— Никому не попадались мои носки? — спросил Филип. — Может быть, потом перейдем в оранжерею? — Он неуклюже поднялся со стула и стал искать носки.
— Поди дай ему другие, — досадливо сказал Пембертон Норе.
— Да нет, — сказал Филип, — на тех, которые я ищу, остались подвязки. Ты лучше помог бы, их по подвязкам обнаружишь в одну секунду.
Пембертон, не трогаясь с места, продолжал развивать свои взгляды по поводу военно-диктаторских режимов, а Нора и Филип тем временем шарили по столам, заглядывая за стопки журналов и книг.
— Можно направить еще одно письмо в "Таймс", — сказала Нора. — Это, кажется, единственное, что в наших силах.
Филип, занятый более общими размышлениями, стал посреди комнаты, выпрямясь во весь свой немалый рост и по привычке мерно покачивая из стороны в сторону тяжелой головой. Лицо его затуманилось.
— От кого-кого, а от Греции я такого не ожидал, — сказал он.
— Все мы на ложном пути, — сказала Нора.
— Окончательно погрязла в домашних заботах, — с пренебрежением вставил Пембертон, решив, что она говорит о носках, но она продолжала:
— Даже в демократических государствах с налаженной системой социального обеспечения до сих пор пытаются решить проблему бедности, не давая беднякам умереть с голоду, нередко до глубокой и одинокой старости.
— Странная нелюбовь к поискам творческой мысли, — сказал Пембертон. — Для человека мыслящего.
— К творческому поиску? Ничего подобного, — сказала Нора. — Особенно в области медицины.
— Она хочет сказать, что у нас неверный подход к положению вещей с политической точки зрения, — сказал Филип. — Чересчур упрощенный. Можно сбросить фигуры с шахматной доски, но это не способ
Нора нашла носки.
— Так где ж они лежали? — Пембертон переменил положение, не вставая со стула.
— За журналами "Экономист". Наверное, он снял их, чтоб занести что-нибудь в картотеку.
— Как это "снял, чтобы занести в картотеку"?
— А у нас под ящиками с картотекой ковер, так что не холодно, да и вообще без носков оно как-то свободнее.
У Филипа мягкий выразительный взгляд — когда-то, окончив Оксфорд, он из неприязни к духу соперничества в университетской среде отказался даже от стипендии, дававшей ему возможность совершенствоваться в общественных науках, и поступил составителем маршрутов в Автомобильную ассоциацию. Правда, его очень скоро уволили за живописный маршрут, составленный для одной автомобилистки, которой нужно было ехать в Годалминг, за тридцать с небольшим миль от Лондона. Относясь без особого восторга к томному жеманству Годалминга и с большой любовью к красотам сельской Англии, Филип отправил ее в путь через Льюис, хоть это крюк в сторону, а дальше — через Стоунхендж и Дорчестер, а это еще больший крюк. На дорогу у дамы ушло четыре дня, потому что она неважно водила машину и к тому же, по собственному признанию, останавливалась полюбоваться видами. Потом обнаружилось, каким образом был составлен маршрут, и в ту же пятницу Филип лишился работы. Не слишком о том сокрушаясь, ибо дело было как раз накануне свадьбы с Норой, он, чтобы зарабатывать на жизнь, нанялся судомойкой в ресторан "Лайонз", а кроме того, начал читать политэкономию и заниматься садоводством. В свободное время он писал под лупой тонкими собольими кисточками изящные маленькие акварели, изображающие цветы. По убеждениям Филип, как и Нора, неуклонно тяготел к левым. Он воевал в Испании в годы гражданской войны. К 1939 году он, до сих пор дальновидный участник антифашистского движения, решил, что больше не пойдет воевать. Сидел в тюрьме за отказ от военной службы по идейным причинам, но был в конце концов выпущен на свободу с условием, что будет трудиться на земле. От этого его занятия лишь поменялись местами: дни он мог проводить за городом, а вечерами читал лекции. Нора в то время часто должна была оставлять его в одиночестве, так как находилась в рядах Женской вспомогательной службы военно-морского флота. Форма ей шла необыкновенно, по крайней мере на его взгляд. Этот пригнанный френч, эта фуражка, это лихое приветствие!
Их крестник Джонни, пяти с половиной лет от роду, сидел сейчас наверху. Возился с чем-то, размышлял — словом, вел себя совсем как Филип или Нора.
— Джонни, ты что там делаешь? — крикнула ему Нора.
Мальчик не сразу отозвался:
— Делаю одну вещь в коридоре, только не знаю, как это называется.
— Вот вам, пожалуйста, и лингвистика, — проворчал Пембертон с заметным благорасположением к лингвистике. — А чем ты ее делаешь? — крикнул он.
— Магнитом и железными опилками.
— Тогда это физика, — прокричал Пембертон. — Впрочем, какая разница, лишь бы получалось. Как кончишь, спускайся вниз.
С публикой вроде Джонни Пембертон ладил как нельзя лучше. Люди искушенные — вот с кем ему приходилось туго. За это, помимо прочего, его и уважали Скроупы. С умниками ему было не по себе. В начале второй мировой войны он в смятении бежал в Америку, где и застрял, став тайным сотрудником ЦРУ. Когда его связь с ЦРУ выплыла наружу, не обошлось без шума, так как до этого он неизменно пользовался репутацией непоколебимого и трезвого радикала — он таким и выглядел при его подкупающей внешности: долговязый, по-мальчишески сутуловатый, с цепким взглядом скульптора. Скроупы принадлежали к тем немногим, кто еще принимал его у себя, когда ему случалось бывать в Англии.