Из старых записных книжек (1924-1947)
Шрифт:
* * *
Школьный фольклор.
Черченье что? Пустое дело!
Оно давно мне надоело!
А в остальном, любезная мамаша,
Все хорошо, все хорошо!..
* * *
До омерзения пьяный человек, мыча, качаясь и вытворяя какие-то безобразные обезьяньи телодвижения, идет через Кировский мост. Несколько мальчиков, лет по 11-12, возвращаясь из школы, идут следом.
– Вот и мы такие будем, - говорит один.
– Нет уж, - качает головой его товарищ.
– Так пить я не буду.
Первый молчит, думает,
– Все, когда маленькие, так говорят.
* * *
Больница. Со мной в палате лежит после операции колхозник Хрусталев, тверской, пятидесяти трех лет. Ходит к нам рыженький мальчик Саша.
Хрусталев, усмехаясь:
– Как с противня убежал все равно.
* * *
Он же - про Сашу:
– Штаны долгие, туфли долгие - как все равно у Сярли Сяплина!..
* * *
В приемном покое больницы. Опрашивают старика, только что привезенного "скорой помощью". Старик двадцать три года работал на железной дороге, сейчас в артели - "на гардеропе".
– Как зрение?
– спрашивает врач.
– Чего?
– Видите как? В глазах не двоится?
– Иногда бывает, что человека в таком каком-то неприятном виде вижу.
– Стул как? Хороший?
– Даже слишком хороший.
* * *
Война*.
______________
* Значительная часть записей автора о войне и блокаде вошла в публикации "Год в осажденном городе" и "Январь 1944" (см. том 3 этого собрания сочинений).
Небо как и два года назад, но гораздо плотнее, гуще усеяно аэростатами воздушного заграждения. В разное время дня, в разную погоду смотрятся они по-разному. В сумерках - как серебряные картонные елочные рыбки. Перед закатом - как золотые рыбки в аквариуме. Особенно хороши - ранним утром, когда чуть-чуть розовеют с одного конца и когда на них нежно переливаются солнечные блики.
На земле они - толстые, слоноподобные, даже мамонтоподобные. В воздухе напоминают заиндевевшие детские рукавички.
* * *
Аэростаты - в садах, парках, около церквей. Тут же - зенитная батарея, палатка, маленький лагерь. В Михайловском саду бойцы стирают, спят на садовых скамейках, играют на балалайках.
* * *
На Мальцевском рынке.
– Какое безобразие! Только что была тревога и - опять!
Того и гляди жалобную книгу потребует.
* * *
– Желтый дом с красным фонарем...
* * *
Дежурю на крыше. Со мной напарник - шестнадцатилетний паренек, сын или племянник С.М.Алянского.
– Эх!
– говорит он с досадой.
– И что это в самом деле! Москву уже третий раз бомбят, а у нас...
Глупо, конечно, хочется сказать ему: "дурень" или "глупыха" (нечто подобное я ему и сказал), но ведь надо и то помнить, что - шестнадцать лет!
* * *
А в народе уже опять ходят разговоры об Антихристе. Толкуют Апокалипсис{352}. Говорят о красном и черном петухе, высчитывают сроки.
Приблизительно то же говорил в конце июня лектор в Союзе писателей. Имею в виду не Люцифера и не петухов, а сроки окончания войны.
* * *
В сумерках у ворот - компания девушек из группы "домовой самозащиты". Ведут себя так, как и положено вести себя молодости при любых обстоятельствах и в любой обстановке.
И вдруг откуда-то возникает пожилая, седеющая, стриженная в кружок особа. Повелительным, учительным, назойливым и скрипучим голосом она говорит:
– Вот что я вам скажу, дорогие товарищи...
При этом тяжелый, как будто свинцом налитой, палец ее ходит перед носами девушек.
– Прошу запомнить. Время сейчас сурьезное. Дежурить так дежурить. Ни хахахалки, ни хихихалки, ни с мальчишками объемки, ни с мальчишками обнимки...
– Какие могут быть обнимки?!
– возмущаются девушки.
Но голос активистки продолжает греметь и скрипеть. И палец ее покачивается в воздухе, как какая-нибудь праща или палица.
* * *
Старый пожарный Михаил Осипович - про Германию:
– Там же, куда ни сунесся, - всё сталь. Там же даже старухи на лисапедах ездиют.
* * *
Человек едет на велосипеде, за спиной у него болтается голубой воздушный шарик. Странно и "не типично" для этих суровых дней. Но - жизнь продолжается. Мальчик или девочка сидят дома, ждут папу...
* * *
На рынке продают (за астрономически большие деньги) черный сахар. Это то, что осталось от сгоревших Бадаевских складов.
* * *
В аптеке. Приходит мужичок.
– Лаку нет ли, гражданочка?
– Виновато вздыхает.
– Хочу буфет покрасить.
– Брось врать-то. Нашел время буфет красить. Выпить хочешь!
Еще более виновато:
– Хочу. Да. Выпить.
* * *
Бабушка не была в Питере двадцать два года - с 1918, кажется. 21 июня приехала из Боровска навестить сыновей и внуков, а на другой день - война. И вот застряла.
Была у нас в сентябре, когда уже сомкнулось кольцо блокады. Сидела чинная, слегка чопорная, не согнутая ни годами, ни событиями. Пила чай - так же чинно и церемонно, как пила его и в 1914, и в 1930 годах, хотя чай был уже почти пустой.
В это время прибежал ко мне с курсов усовершенствования командного состава Костя Лихтенштейн - загорелый, как черт, в огромных пыльных сапогах, в выгорелой пилотке... И тут же при бабушке стал показывать, как учат их в училище ползать по-пластунски. Ползал, царапая сапогами паркет, по всей комнате - у самых ног бабушки, а она даже ноги не подвинула, смотрела, подняв брови, поджав слегка губы, и не усмехнулась даже, не показала ни малейшего удивления.
* * *
В аптеке. Дама просит отпустить ей гематоген. Это - экстракт крови, вероятно, из него можно сделать неплохой бульон.