Из ворон в страусы и обратно
Шрифт:
– Платье? – В зрачках мелькнуло смятение.
– Ну да, платье.
– Лучше сарафан, – отошла от первого испуга Нилка, – будешь менять футболки и свитера – удобно.
– Когда начнем? – взяла быка за рога Тонька, и Нилка сдалась:
– Как только принесешь ткань.
Не дав Нилке опомниться, Тонька вытряхнула на диван из пакета отрез изумрудного вельвета, шустро обвязала тесьмой пояс – то место, где у нормальных людей бывает талия, – и встала свечкой, готовая к обмеру.
Нилка почувствовала волнующее покалывание в кончиках пальцев и преувеличенно бодрым голосом спросила:
– Ну-с, начнем упражнение с бревном?
За этим занятием их и застал Рене Дюбрэ.
– В следующий раз привезу тебе мольберт и краски, – изрек он, присев перед Нилкиными акварелями.
Нилка затуманенным взглядом посмотрела на рисунок, склонила голову направо, потом налево: пожалуй, нужно было добавить ржавчины листьям очитков.
– Мерседес тебя помнит и передает привет, – произнес Рене так тихо, что Нилка едва расслышала.
Кровь бросилась в голову. Зануда! Отвратительный надоеда – Рене вообще не понимал ее никогда, совался с разговорами, нисколько не щадя ее самолюбия и гордости.
Как же она ненавидит этого прилипчивого как репей французишку!
– Правда, помнит? – Подбородок дрожал, Нилка не сразу справилась с волнением.
– Ну, зачем мне врать?
Глаза у Ники сузились
– Всем есть зачем, а тебе – нет? Нашелся святоша.
Тонька подпрыгнула от возмущения:
– Ты чего набрасываешься на человека?
Нилка тут же развернула полки на два фронта.
– А ты чего его защищаешь? Что ему нужно? Ездит и ездит, вынюхивает что-то и вынюхивает! – несло ее.
На шум выскочила из кухни баба Катя:
– Что, Нилушка? Что случилось?
– Да крыша у нее едет от сидения дома, – поставила диагноз Тонька, – на людей бросается уже. Пошла бы в ателье работать, что ли? Ведь руки золотые.
– Кто меня возьмет без диплома? – совсем озверела Нилка. – И не лезь не в свое дело, тебя это не касается!
Ателье, куда Нилка сунулась в поисках места, процветающим не выглядело.
Двухкомнатная квартира, переведенная в нежилое помещение, была приспособлена под мастерскую. Окна мастерской выходили на запад, света не хватало, мастерицы слепли и зарабатывали сколиозы, как крепостные девки или работницы первых артелей.
Директриса сама вела прием клиентов, и на Нилкин вопрос, с кем поговорить о трудоустройстве, виновато улыбнулась:
– Нам не нужны швеи. Во всяком случае, пока не нужны.
– А закройщики?
– А диплом у тебя есть?
– Нет. – Нилка стояла как оплеванная.
– Без диплома не могу взять тебя.
Странное дело: Нилке не только не было себя жалко – она испытывала даже некое облегчение. Более того, даже слегка упивалась своим невезением. «Так тебе и надо, дуре стоеросовой, – сказала себе, выметаясь из ателье, – и нечего было соваться. Никому ты не нужна – это же ясно как божий день. Так и будешь прозябать, пока не загнешься».
Лишенная чуткости Тонька наступила на больную мозоль.
– Учить меня вздумала, свое дерьмо сначала разгреби, а потом лезь с советами! – орала Нилка.
– Руки золотые? – не обращая внимания на Нилкину истерику, спросил у Тоньки Рене.
– А вот приезжайте через два дня, когда сарафан будет готов, – сами увидите! – перекрикивая Нилкины вопли, пригласила Тонька.
– Не буду я ничего шить! – закусила удила Нилка. – И валите все отсюда! Видеть вас не могу!
В горячке она даже не заметила, как натерла две мозоли на большом пальце. Стряхнула прилипшие к руке ножницы и только тогда с удивлением обнаружила покрасневший след от кольца и лопнувшие волдыри. Вид натруженного пальца привел Нилку в чувство.
Подув на ранку, она оглядела ворох кожаных обрезков, похожих на лапшу. Обрезки образовали холмик на столе, ровным слоем покрывали колени и тапки и окружили стул. Акт вандализма был завершен.
Рассмотрев дела рук своих, Нилка окончательно очнулась: дизайнерскую куртку, купленную в Лондоне для Вадима, она искрошила в капусту.
Работала истово, увлеченно, со знанием дела, не замечая ничего вокруг.
Для удобства сначала отпорола рукава и воротник. Чувствуя себя убийцей, кромсающим плоть жертвы, вспарывала крепкую новую кожу и закусывала ее ножницами.
Точно сказать, зачем она это делает, Нилка бы не смогла. Интуиция подсказывала, что таким способом она освободится от Вадима. Для этого хороши были все средства, пусть даже такие варварские.
Зажав в кулаках обрезки, Нилка заплакала от бессилия – ничего не помогло.
Как не приносил облегчения культ Валежанина, так не принесло облегчения поругание святыни.
Лучше бы подарила куртку Вене. Бред какой-то, тут же прогнала Нилка невинную мысль о подарке: Веня шире Вадима, и куртка ему будет мала. Но не это главное.
Главное – Веня никогда не сможет носить с шиком дизайнерскую вещь.
Косуха будет сидеть на Скрипникове-младшем, как ватник на лесорубе. Деревня – она и есть деревня.
От этой мысли Нилке стало тошно.
Впервые после Милана она особенным, выстраданным внутренним зрением увидела себя со стороны и разрыдалась.
«Неонила Кива, ты еще большая неудачница, чем твоя мать. Та хотя бы ничего из себя не корчила, никуда не лезла, ни в манекенщицы, ни в жены скауту. У нее хватило ума не высовываться и не пролететь фанерой над Парижем. А ты высунулась, подпрыгнула, сделала несколько взмахов, но не полетела, а шмякнулась с размаху о землю. Летающих страусов не бывает».
И только далеко-далеко в подсознании робкий голос пытался оправдать Нилку: «Тебе помогли упасть. Ты доверилась поводырю, который привел тебя к пропасти. Если бы не Валежанин, ты бы сейчас дефилировала на подиумах высокой моды».
Нилка с такой силой ненавидела себя в этот момент, что частица этой ненависти перепала даже Вадиму.…Идея овладела Нилкой мгновенно.
Вскочив, она отряхнула с колен кожаную лапшу, наступая на обрезки, побежала к телефону, под которым в самодельной абонентной книжке бабушка записала мобильный номер благодетеля.
– Рене?
– Да, Ненила, слушаю тебя. – Далекий спокойный голос показался Нилке спасительным канатом, спущенным чьей-то доброй рукой в яму, где она барахталась.
Деньги, которые она откладывала на лучшую жизнь, разошлись.
Родительская комната в общежитии месяц как пустовала – квартиранты съехали. Жалеть особенно было не о чем, потому что платили через пень-колоду, но все-таки… Нилка даже не представляла, на что они теперь живут.
Наверняка Дюбрэ сует за ее спиной бабе Кате доллары и евро.
Всегда выбритый и отглаженный, насквозь пропахший тонким табачным ароматом, который особенно остро чувствовался в старом сельском доме, Дюбрэ приезжал на Нилкиной «мазде», привозил краски и конфеты – и то и другое в огромных коробках.
Одними своими визитами француз поддерживал в Нилке зыбкую надежду на реставрацию карьеры (не столько хотелось на подиум, сколько уехать из поселка).
Француз – вот кто ей поможет!
– Рене, ты где сейчас?
– Я в Риме.
Осенние показы – вспомнила Нилка. Она все еще испытывала зависть к чужим успехам. Другим повезло, они не встретили Валежанина на своем пути.
– А когда ты приедешь?
– Собирался через месяц.
– А раньше не сможешь?
– Что-то случилось?
– Я хочу уехать с тобой. – Нилка произнесла эти слова почти беззвучно.
– Что? Я не понял, повтори, – попросил Дюбрэ, – тебя плохо слышно.
– Я хочу уехать с тобой! – в отчаянной безысходности выкрикнула Нилка.
В трубке стало тихо, и Нилка струсила. Она поставила на карту все – свою зыбкую надежду, пресловутую женскую гордость и что-то еще, по ощущениям – душу. Если сейчас Рене ей откажет, останется только выйти за Веню замуж или умереть, что в общем-то одно и то же.
– Почему ты хочешь уехать со мной? – нарушил томительную паузу голос в трубке.
Вопрос застал Нилку врасплох и на несколько мгновений сбил с ног.
Собрав силы, она попыталась на ходу сконструировать какую-то удобоваримую ложь:
– Потому
– Ненила, давай отложим этот разговор. Я приеду, и мы все обсудим.
– Хорошо. – Нилку оскорбил ответ, она поняла, что поставила на зеро. Так ей и надо, кретинке.
Что вообще на нее нашло? Ясно же: Рене она нужна как рыбе зонтик. В фэшн-бизнесе, куда ни плюнь, попадешь в удачливую красавицу, будь то модель, модельер или ассистент стилиста. Например, Мерседес.
Нилке внезапно показалось, что от нее ускользает что-то важное, что-то ценное. Что-то связанное с истинной красотой…
Мысли завихрились в Нилкиной головушке, наконец, ей удалось ухватить за хвост одну.
Вот Тонька, например. У Тоньки, если разобраться, по отдельности все красиво: большие глаза, миниатюрный нос, пухлые губы, но все вместе дает дефект сборки. Выходит, для красоты мало одного набора черт, пусть даже самых правильных.
А такие женщины, как Мерседес, красивы, потому что источают особую ауру, потому что по-настоящему увлечены своим делом.
Что-то такое говорила им в школе моделей Эмилия Манник, только у Нилки эти премудрости в голове не задерживались – какое там! Голова была под завязку забита Вадимом, странно, что она вообще что-то запомнила. Дура дурой была. Как ее терпел Вадим?
А что, разве она поумнела?
Забросила шитье, рисунок – все забросила из-за того, что богочеловек оказался обыкновенным, почти хрестоматийным негодяем. Хорошо, не негодяем, а просто не тем, за кого она его принимала. А он наверняка считает, что это она оказалась не той, за кого он ее принимал. И еще неизвестно, кто из них прав.
Как назло, еще и Веня куда-то пропал. Нилке даже обидно стало: был, был – и нет его.– Сними с меня мерки, – выставив вперед округлившийся животик, попросила Тонька – она явно была чем-то смущена.
– Что будем шить?
– Свадебное платье, – пробормотала под нос Антонина, упорно разглядывая протертые на носке колготки, из которых просился на свет наманикюренный ноготь.
– Класс! Алик вернулся, – попыталась угадать Нилка.
Тонька в ответ потрясла головой и, шмыгнув носом, прогундосила:
– Не-а.
– А кто? – Нилка с нарастающим удивлением пожирала подругу глазами – та только ниже опускала голову.
– Пообещай, что ты не будешь сердиться.
– Обещаю, – медленно ответила Нилка. В ее глупой голове пронеслась совсем уж безумная мысль, от которой на душе стало муторно: неужели Рене?
Тонька улыбнулась заискивающей улыбкой:
– Веня мне сделал предложение.
– Фу-ты, – у Нилки вырвался вздох облегчения, – я черт-те че подумала.
Облегчение, которое она испытала, вообще не вписывалось ни в какие рамки: какое ей дело до Рене?
– Ты не сердишься? Правда? – заглядывала в глаза подружка.
– Ну, с какой стати? – рассеянно, все еще думая о своем, ответила Нилка.
Все объяснилось просто: устав от Нилкиной неприступности, Веня прибился к Антонине.
Сначала плакался на объемной Тонькиной груди, жаловался на нее, Неонилу Кива, потом как-то само получилось, что Веня стал припадать к Тонькиной груди за другой надобностью.
Тонька не отталкивала Веню – глупо было бы, если на горизонте маячит клеймо «мать-одиночка».
Глаза у Тоньки были на мокром месте, она поглаживала живот и исповедовалась срывающимся голосом:
– Я бы никогда-никогда… Но Веня клялся, что у вас с ним ничего ни разу не было. Врет, да?
– Не было, – засвидетельствовала Нилка.
– Нилка, ты правда не злишься на нас? – все не могла успокоиться Тонька. – Ничего у нас не выйдет с Веней, если ты будешь злиться, – я точно знаю.
– Да с каких пирогов я должна на вас злиться?
Под впечатлением от Нилкиной щедрости Тонька все-таки всплакнула.
Легко уступив подруге жениха, Нилка потащила ее в райцентр за отрезом на платье.
Настроение было праздничным, ехала, будто на свидание.
Это и было свидание – с мечтой.
В магазине тканей на Нилку нахлынул благоговейный восторг, она испытала томление почище любовного.
Антонина скромно приткнулась на стул в ожидании, пока подружка насладится созерцанием этого великолепия.
Нилка крутилась между стеллажами, а в голове у нее крутилось свое кино: из парчи она представляла пиджак в китайском стиле, из белого гипюра – невинно-соблазнительную блузку, из полупрозрачного шелка – летний наряд-двойку с цыганскими мотивами.
– Скоро ты? – потеряла терпение Тонька. – У меня мочевой пузырь лопнет.
Нилка подругу пожалела, но еще долго ворчала, что разные сомнительные личности отвлекают ее от дела.
Всю обратную дорогу Тонька не закрывала рта, расхваливала Веню, его папашу и мамашу, а Нилка с тихой печалью слушала подругу и думала о том, что вот Тонкино будущее осветило солнышко, а в ее жизни один сплошной беспросветный туман и конца этому не видно.…Парадокс, но чем больше было заказов, тем сильнее овладевало Нилкой отчаяние.
«Теперь ты осела здесь капитально. Состаришься и упокоишься на поселковом кладбище, недалеко от родителей», – без всякой пощады говорила она себе и смахивала злые слезы.
Голый сад добавлял мрачных красок в унылую жизнь. «Лучшее, что тебя ждет, – это место швеи в захолустном ателье», – не жалела себя Нилка.
Но тут интуиция Нилку подвела.
Сначала Тонька подкатила с отрезом, с легкой Тонькиной ноги потянулся жидкий ручеек заказчиков: соседка Федоровна попросила сшить юбку на юбилей мужа, невестка Федоровны – жена Ленчика – платье все на тот же юбилей.
После семейства Худяковых подтянулись Огурцовы и Лычкины. Одни отмечали второе рождение после перенесенного ботулизма, другие – крестины.
Как-то незаметно Нилка оказалась в курсе всех поселковых новостей – челюсти сводило от скуки.
Колька Лычкин – ее бывший воздыхатель – работал в автосервисе, источая яд, сообщила Федоровна: «Пантелеевна его по родственным каналам туда воткнула. Он же дуб дубом был в школе».
Одноклассники дружно спивались, одноклассницы дружно плодились – развлечения в поселке не отличались разнообразием.
Если бы не поселковая убогость, Нилка, пожалуй, признала бы, что зря обиделась на судьбу: все-таки ей, в отличие от земляков, удалось краем глаза взглянуть на мир. Но уныние и скука поднимались над поселком, как ядовитые испарения, и был только один способ не думать о веренице серых буден – работа.
Прикасаясь к куску материи, Нилка забывала обо всем и даже на короткое время примирялась с окружением.
За сарафаном пошла юбка, за юбкой – еще одна юбка, потом блузка и снова блузка.
Перед раскроем свечку в церкви Нилка не зажигала, но работу начинала с молитвы: «Царю небесный, утешителю…» – и, что бы ни шила, душу в работу вкладывала.
Так пролетел Новый год, а после Нового года Рене оплатил подключение к Интернету, и хрупкий Нилкин мирок затрещал по швам.Во-первых, сразу стало ясно: Дюбрэ не собирается увозить ее с малой родины. Если бы хотел увезти – не стал бы морочить голову себе и людям, проводить Интернет, для чего понадобилось вызывать мастеров и админа из районного центра.
Выходило, что Рене сделал ее несчастнее, чем она была до этого, хотя куда уж несчастнее?
– Зачем? – сдерживая бешенство, спросила Нилка, когда все было налажено, установлено и подключено.
– Ты сможешь писать письма.
– Тебе? – От злости на Рене Нилка перешла на «ты».