Из ворон в страусы и обратно
Шрифт:
– Потому что ты с ними не знакома, – отрезал Рене, – не говоря об остальном… Так вот. Мерседес стала дизайнером-модельером только через двадцать лет упорного труда. А вы – странные вы люди. Двадцатилетним девушкам присваивать квалификацию «дизайнер-модельер» – это очки втирательство.
– Очковтирательство, – механически буркнула Нилка.
– Ладно, сейчас не об этом. Мерседес мне рассказала, как ты навела ее на мысль с лентами.
Нилка смутно припомнила что-то такое: после примерки луков она прикладывает подходящие по цвету атласные ленты к жилету и юбке…
– Просто они мне под руку подвернулись, – пробормотала она.
– Объясни, почему ты стыдишься своего таланта? – неожиданно рассердился Дюбрэ. – И как ты могла его разменять на паршивое дефиле?
– Ой, только не надо меня воспитывать! – ощетинилась Нилка, освобождаясь от гипноза речей ушлого Рене. Она-то, дура, думала, что лягушатник серьезно интересуется ее делами, а он просто удовлетворяет любопытство. Ничтожный человечишка!
– Я только одного добиваюсь: чтобы ты поняла, чего хочешь на самом деле, – веско сказал ничтожнейший, – провести жизнь здесь, работая швеей
– Я уже один раз пробовала это сделать, – проронила с горечью Нилка, пропустив пассаж с Веней. – Валежанин меня тоже вербовал завоевывать мир.
Нилка сознательно и с удовольствием уколола Рене. Укол попал в цель.
По лицу Дюбрэ прошла судорога, он побледнел:
– Не путай меня с Валежаниным. Он заманил тебя в густой лес, как в «Сказке о мертвой царевне», и бросил, а я предлагаю тебе вернуться к началу и найти дорогу в этом лесу. И себя тоже найти.
– Какое похвальное знание русской классической литературы! – съехидничала Нилка.
– Прекрати этот гиньоль, – тихо попросил Рене, – мы говорим о твоей судьбе. Сейчас ты примешь решение и не отступишь от него, даже если еще какой-нибудь очередной смазливый проходимец будет тебя соблазнять короной и всем золотом мира.
В голосе Рене сквозила такая боль, что Нилка оробела:
– Какое решение?
– Еще раз спрашиваю: кем ты хочешь быть?
До чего настырный тип, – в изнеможении подумала Нилка, – прилипчивый, въедливый. Зануда.
– Слушай, какое тебе дело?
– Сначала ты ответишь на мой вопрос, – давил на Нилку Рене.
– Я не думала об этом, – слукавила Нилка.
– Придется подумать. Можем сделать так: я уеду, а ты будешь думать. Когда придумаешь, позвонишь и скажешь.
Нилка представила эту песню с припевом: Рене уезжает, она думает день, два, пять, потом звонит, а Рене не может сразу приехать, и решение затягивается, вязнет в телефонных разговорах, пока она не состарится…
– Я хочу стать дизайнером-модельером, – сделав над собой усилие, призналась Нилка и добавила совсем тихо: – Как Мерседес.
Рене удовлетворенно крякнул:
– Так. Ты хочешь шить одежду, создавать образы и выставлять их на Неделе моды?
– Да, – холодея от собственной наглости, подтвердила Нилка.
– А может, у тебя есть другие идеи?
– Какие, например?
– Не хочешь попробовать стать художником по тканям? Я видел твои акварели – по-моему, у тебя это должно получиться.
Глаза у Нилки округлились. Художником по тканям?
– Я об этом никогда не думала, – запаниковала она.
– В чем проблема, – явно цитируя ее, произнес Рене, – подумай.
Нилка сдерживалась из последних сил. Ну, что за чушь он несет, этот самодовольный благополучный идиот? Так и подмывало выложить все, что она о нем думает, но когда Нила подняла на Рене глаза, в ее взгляде не было ничего, кроме запредельной усталости.
– Рене, пойми, неизвестно, поступлю я или нет, и на какие шиши, в смысле деньги, – быстро добавила она, заметив непонимание в глазах Рене, – буду учиться, если поступлю. Нет, это мне не подходит. Если ты не можешь меня отсюда забрать, я просто вернусь в техникум. В конце концов, мне остался год до диплома, – почти шепотом закончила Нилка и поняла, что сделала, наконец, это: произнесла вслух, облекла в слова боль, которая сидела в ее душе, рвала на куски и грызла, как зверь, – она публично разоблачила себя.
На сердце разбуженным зверем заворочалось раскаяние. Год! Оставался всего лишь год, когда ее затянуло в дьявольские игры: непривычная к отказам Наташка Бабич, еще менее привычный к отказам Вадим, модельное агентство… И понеслось…
Кстати, в чем, интересно, она была одета, когда познакомилась с Бабич? Что на ней было, когда ей подвернулся Вельзевул-Валежанин? Стоп. Так она лишится половины гардероба, остановила себя Нилка.
Голос Рене вывел ее из задумчивости:
– Я оплачу твое обучение в институте. – Он потер переносицу под очками.
– Нет! – затравленно выкрикнула Нилка. Вот так же точно Валежанин оплатил модельные курсы… Она еще не забыла, что из этого вышло. – Это целых пять лет, – пустилась в объяснения Нилка, увидев удивление на постной физиономии Рене, – это слишком долго. Мне нужно зарабатывать деньги.
– Ненила, мы говорим о твоей жизни. Не слышала выражения: «Выбери профессию по душе и не будешь работать ни одного дня»? Это правда.
Голова у Нилки шла кругом. Этот вкрадчивый француз не уступает Валежанину: такой же ловец жемчуга. За полчаса умудрился заморочить ее почище Вадима (Нилка споткнулась, мысленно произнеся запрещенное к употреблению имя).
Даже хорошо, что Рене не приехал, когда она звала. Все к лучшему.
– Осенью я восстановлюсь в техникуме и, наконец, получу диплом. А там видно будет, – приняла она окончательное решение и мгновенно испытала облегчение.
С души свалился камень. Впереди обозначилась цель, туман поредел, и чья-то невидимая рука расставила все по своим местам, одним движением окрасила Нилкину жизнь красками, несмотря на сплошной, до горизонта, крещенский снег.
Нилка помогала бабе Кате с обедом и пыталась определить статус зануды Дюбрэ: не жених, не любовник, не муж – кто?
Судя по тому, что Рене является регулярно и всякий раз привозит что-то интересное (то краски, то набор беличьих и колонковых кистей, то мольберт, не говоря о конфетах и компьютере), скорее всего, он тянет на друга.
«Пожалуй, – подвела итог Нилка, – пожалуй что друг».
– Ненила, – услышала она голос Рене, завернула кран и помчалась в комнату, где сидел, уткнувшись в компьютер, Рене.
– Что?
– Хочу тебе кое-что показать. – Рене был так увлечен тем, что было на мониторе, что даже не оглянулся на Нилкино появление.
Если бы Нилка знала, чем все обернется, она бы уперлась, как буриданова ослица, умерла бы на месте, но не приблизилась бы к компьютеру.
Но ничего не подозревающая Нилка
Сначала ей показалось, что ничего экстраординарного не произошло: Дюбрэ на правах близкого друга поменял обои на рабочем столе – вместо гористо-лесистой местности теперь здесь раскинулся цветник – и только.
Присмотревшись, Нилка поняла, что в этом цветнике растут совершенно необыкновенные цветы – цветы, выполненные кистью, – уж в этом-то Нилка знала толк.
Осознав это, она ахнула и задушенным голосом спросила:
– Что это?
– Кажется, по-русски это называется тюльпаны.
Нилка и сама видела, что это тюльпаны.
– А то я не вижу, – проворчала она.
– Вот еще, – легким движением руки Рене открыл какой-то сайт, и Нилка чуть не повторила судьбу пушкинской царевны, которая, как известно, «восхищенья не снесла и к обедне умерла»: во всю ширину экрана крупным планом цвели орхидеи, без начала и конца, как если бы камера или фотообъектив смотрели в самую гущу соцветий.
Изображения – вне всякого сомнения, это были картины, художественные полотна, – поражали фотографичностью, но в то же время несли отпечаток чьего-то вкуса, чьего-то взгляда и таланта.
– Чье это? – завороженно глядя на орхидейный рай, просипела Нилка. Теперь она точно знала, кто такой Дюбрэ: факир, маг и волшебник.
– Лин Дифенбах, австралийская художница. Она работает в технике фотографического реализма.
Неведомая Лин довела технику до совершенства и могла гордиться собой. Лин была профи, недосягаемой высотой в своем деле, мэтром.
Нилка почувствовала слабость в ногах и, немного подвинув Рене на стуле, угнездилась рядом с ним. Пока умащивала свою скромную попку, так и не оторвала глаз от картинки на мониторе, и не увидела, как подобрался Рене.
От триптиха «Нарциссы» у Нилки перехватило дыхание, а ананасовый куст под названием «Утешение» вообще опрокинул Нилку в нокаут. Ананасы не были утешением, ананасы будили зависть и мощное желание творить.
Она уже жалела, что увидела это совершенство. Она так никогда не сумеет – куда уж ей!
По сравнению с австралийской Лин она бездарь, пачкуля, художник от слова «худо».
Нет, Нилка не была поклонником Шишкина – известного любимчика партийных бонз, живописца-реалиста.
Нилка, скорее, предпочитала экспрессионистов с их тенями и полутенями, с их контрастами и размытым контуром вещей, предметов и образов – «по умолчанию».
Но работы Лин были прекрасны. Без всяких натяжек и оговорок – прекрасны. Они не были копией – они были мироощущением, сутью, душой Лин.
У Нилки одинаково не было сил как смотреть на картины Лин, так и не смотреть на ее картины. Вот черт! Так она и знала, что от Интернета будут одни неприятности. Теперь ей не видать покоя.
Все из-за неуемного Рене.
– Нравится? – Он еще и издевается.
– Угу, – промычала Нилка – в горле стояли слезы.
Воображение уже рисовало ткани с подобными рисунками…
«Нет. Не то, – с яростью отвергла идею Нилка, – не то! Батик – вот что нужно делать из этой Лин. Конечно! Батик».
– Я привезу тебе в следующий раз краски для батика, – услышала Нилка и резко повернулась лицом к Рене, так что чуть не свалилась со стула.
– Откуда ты?.. – обалдело начала она и замолчала на полуслове, невольно вдохнув аромат дорогого табачного парфюма, смешанный с запахом мужчины. Нилка с удивлением поняла, что ей нравится эта смесь.
Запах Рене не вносил диссонанса в картины Лин, удивительным образом переплетался с ними и с ее, Нилкиным, настроением.
Рене сидел как замороженный, неестественно вывернув к Нилке шею.
Сидя нос к носу на одном стуле, объятые единым электрическим полем, они не замечали неудобств.
Нилка ощущала странное тепло, исходящее от Рене.
До нее вдруг дошло, что их тела соприкасаются.
Оконные перекрестья отражались в стеклах очков и не давали Нилке рассмотреть выражение глаз Дюбре, но сила, исходящая от него, держала Нилку не хуже самых крепких объятий.
Покоренная картинами, ароматом, околдованная молчанием, Нилка чуть подалась и осторожно коснулась губами чисто выбритой щеки:
– Спасибо тебе, Рене.
Рене не пошевелился, только издал хриплый, печальный звук, похожий на тремоло совы.
«Ну и дурак ты, кентавр», – окончательно расстроилась Нилка.
Оказывается, все было у нее не так уж и плохо до этой минуты. Только что, можно сказать, она ничего не хотела, от делать нечего малевала акварельки, и вот уже ей вынь да положь краски по тканям.
Рене удалось завести Неонилу, будто он знал тайные кнопки и пружины, приводящие в движение сложный старинный механизм, инструкции к которому были утрачены после смерти мастера.
Желание заняться батиком поразило Нилку, как внезапная болезнь, и стало нестерпимым: разболелась голова, заныло за грудиной и стало трудно дышать.
Нилка увивалась вокруг Дюбрэ, как щенок в ожидании лакомства, заглядывала под линзы очков.
– А когда ты привезешь краски? – подхалимски спрашивала она.
– Ты пока посиди в Интернете, поищи учебники по батику, – степенно учил он, – пока я привезу, ты уже освоишь теорию.
– А когда ты приедешь?
– Месяца через два.
Неудивительно, что чем дальше, тем больше Нилка доверяла Рене.
Этот странный француз так легко отгадал ее – на поверку Нилка Кива оказалась для него шкатулкой без секрета. На самом деле все, что ей нужно для счастья, – это краски и ткани.
Наблюдая за Нилкиными галсами, баба Катя не преминула ткнуть внучку носом:
– Вот видишь, какие бывают мужчины! Один тебе ножку подставит и в пропасть подтолкнет, а другой все готов сделать, чтобы вытащить тебя из пропасти. Вот бы мозгов хватило влюбиться в такого. Так нет же… Что ни говно, то к нашему берегу, – тяжело вздохнула она.
Любое правило грешит исключениями. Как при жизни Нилкиного отца Катерина Мироновна упорно не признавала его за сына, так после смерти упорно обходила молчанием его пагубное пристрастие к зеленому змию.
– Без них проживу, – выделывалась Нилка.
И вообще она больше никогда-никогда не влюбится. Никогда в жизни. Ни в кого на свете.