Из воспоминаний сельского ветеринара
Шрифт:
Чудесно! Тот, кому доводилось водить машину, когда в ней мечется ополоумевшая кошка, сумеет оценить мое положение по достоинству. Я припал к баранке, а мохнатый комок прыгал на дверцы, царапал крышу, ударялся о ветровое стекло. Тристан тщетно пытался его ухватить, привставая и изгибаясь самым невероятным образом.
Однако судьбе-злодейке и этого показалось мало. Выкрики и охи у меня за спиной внезапно оборвались, и тут же Тристан взвыл:
— Джим, чертова бестия обгадилась! И продолжает!
Кошка явно пускала в ход все виды оружия, какими располагала, о чем Тристан
У меня нет желания подробно вспоминать конец поездки. Я старался дышать ртом, Тристан усердно дымил одной сигаретой за другой, но эти меры мало что меняли. Завидев Дарроуби, я остановил машину, и мы дружными усилиями, а также ценой еще нескольких ран, включая на редкость болезненную царапину по всей длине моего носа, все-таки водворили Джорджину назад в картонку.
Даже на операционном столе Джорджина так просто не сдалась. Для анестезии мы пользовались эфиром с кислородом, но эта киса умудрялась под маской не дышать и, когда мы решали, что она все-таки уснула, вновь принималась буйствовать. В конце концов мы кое-как ее усыпили, но оба были насквозь мокры от пота.
Овариогистерэктомия [10] — операция не очень сложная, когда речь идет о кошке, и теперь мы проделываем их сотни без малейших осложнений, но в тридцатые годы к ней прибегали редко, а уж тем более в сельских краях, так что я еще не успел набить руку.
10
Хирургическое удаление матки и яичников.
Однако свои предпочтения и идиосинкразии у меня уже выработались: например, с худыми кошками я управлялся легко и просто, но толстые доставляли мне много хлопот. Джорджина же была на редкость толстой.
Когда я вскрыл ее брюшную полость, оттуда, скрыв под собой все, поднялась океанская волна жира. И уж не знаю, сколько времени я, изнемогая от нервного напряжения, приподнимал пинцетом то петлю кишки, то сальник, уныло их разглядывал и убирал обратно. Мной все больше овладевала томительная слабость, но тут наконец-то металлические кончики подцепили розовый яичник и вытянули наружу узкую ленточку матки. Дальше все пошло как по маслу, но странную мою слабость не рассеял даже последний стежок.
Я уложил спящую кошку в картонку и кивнул Тристану.
— Поехали, пока она не проснулась, — и направился к двери, как вдруг он меня остановил.
— Джим, — произнес он торжественно, — ты же знаешь, что я твой друг.
— Естественно, Трис.
— Я для тебя на все готов, Джим.
— Верю.
— За одним исключением: в эту чертову машину я больше не сяду!
Я устало кивнул: ах, как я его понимал!
— Твоя воля, — ответил я. — Ну а мне пора.
Прежде чем сесть за руль, я обрызгал машину внутри обеззараживающей жидкостью с сосновым ароматом, но толку от нее было мало. Впрочем, уповал я только на то, что Джорджина проспит до самого Рейтона, но и эта надежда разлетелась прахом еще до того, как я пересек рыночную площадь. Из картонки на заднем сиденье донесся зловещий звук, словно где-то в отдалении гудел пчелиный рой. Я знал, что сие означает: действие анестезии подходило к концу.
Выбравшись на шоссе, я выжал газ, что делал крайне редко — ведь стоило моему драндулету набрать скорость свыше сорока миль в час, как и мотор, и кузов поднимали такой протестующий грохот, что казалось, они вот-вот рассыплются на части. Но в эту минуту мне было все равно: пусть себе рассыпаются. Стиснув зубы, выпучив глаза, я мчался по шоссе, но не видел ни полосы асфальта впереди, ни убегающих по сторонам каменных стенок. Мое внимание было сосредоточено у меня за спиной: гудение пчелиного роя там словно бы приближалось, становилось все более гневным.
Когда оно перешло в злобное мяуканье, сопровождавшееся треском картона под рвущими его когтями, я затрепетал. И как только с лязганьем влетел в Рейтон, рискнул покоситься через плечо. Джорджина наполовину выбралась из картонки. Закинув руку назад, я сдавил ей шею, а когда добрался до «Жасминов», свободной рукой вытянул тормоз, Джорджину же водворив к себе на колени.
Сгорбившись, я испустил невероятный вздох облегчения, и мои окостеневшие губы почти разошлись в улыбке, когда я увидел, что к нам по садовой дорожке семенит миссис Бек.
С радостным возгласом она выхватила у меня Джорджину, но тут же охнула от ужаса, узрев на ее боку выбритый участок кожи и два стежка.
— У-у-у, дусенька моя! Что с тобой сделали эти гадкие дядьки? — Прижав кошку к груди, она смерила меня негодующим взглядом.
— Она прекрасно себя чувствует, миссис Бек, — сказал я. — Вполне нормально. На ночь дайте ей немного молока, а завтра она уже может есть твердую пищу. Никаких причин тревожиться нет.
— Ну что же… — Она нахмурилась. — А теперь вы небось хотите деньги получить? — добавила она, косо взглянув на меня.
— Собственно говоря… э….
— Ладно, погодите, сейчас схожу. — Она повернулась и ушла в дом. Я стоял, прислонясь к смрадной машине, чувствовал, как саднят царапины на руках и на носу, поглаживал прореху на рукаве и ощущал себя полностью вымотанным — и физически, и морально. За всю вторую половину дня я всего-то стерилизовал одну-единственную кошку, но ни на что больше у меня не осталось сил. Я тупо смотрел на приближающуюся миссис Бек. В руке она держала кошелек и, выйдя за калитку, встала прямо напротив меня.
— Десять шиллингов, так, что ли?
— Совершенно верно.
Она пошарила в кошельке, после паузы извлекла из него на свет десятишиллинговую бумажку и устремила на нее грустный взгляд.
— Ах, Джорджина, Джорджина, дорого же ты мне стоишь! — произнесла она печально.
Я робко протянул руку, но миссис Бек отдернула бумажку.
— Минутку! Я было и не вспомнила. Вы же будете швы снимать?
— Да. Через десять дней.
— Вот тогда и рассчитаемся. Ведь вам все равно еще раз приезжать. — Она сурово поджала губы.