Из воспоминаний

Медведев Рой Александрович

По отношению к Решетовской запрет на издание ее мемуаров был совершенно нереален. В этом случае Солженицын мыслил еще категориями советской цензуры, не применимой на Западе. Поскольку сам Солженицын был на Западе уже «звездой», привлекавшей внимание, то за право издать книгу его бывшей жены конкурировали несколько крупных издательств, предлагавших Решетовской, через ее агентов в АПН, огромные авансы. Запретить эту книгу можно было бы лишь после ее издания, причем лишь в том случае, если в ней будут найдены элементы клеветы. Но это можно было сделать лишь в Англии, где по таким конфликтам Хееб мог судиться с издателем, а не с автором. В США по печатной клевете можно было судиться лишь с автором.

Суд между Солженицыным и Решетовской о достоверности каких-то эпизодов, происходивших в СССР в 30-е, 40-е или 50-е годы, был в США совершенно нереален. Это Хееб понимал и судиться не стал. Но он все же опубликовал по многим газетам «Заявление», угрожая издателям книги Решетовской судом. Это «заявление» было юридической нелепостью, и его впоследствии игнорировали. Книга Решетовской вышла на русском языке (для Запада) в 1974 году и была также издана в 1974–1975 годах на многих языках. [29]

Для Солженицына были мало приятны лишь разделы книги о взаимоотношениях с его старыми, еще школьными друзьями и их судьбе (некоторые из них были арестованы) и о его следственном деле после ареста. Версия Решетовской расходилась с его собственной и была более подробной. Однако для западных читателей все эти детали судопроизводства в СССР после войны были вообще непонятны. Их больше интересовала романтическая часть книги, эмоциональный портрет молодого писателя, который к 1974 году уже превратился в сурового пророка и обличителя.

В конце марта я, как об этом просил Солженицын, написал подробную критическую рецензию-эссе на книгу-биографию «Солженицын» Давида Бурга и Джорджа Фейфера. Ошибок, преувеличений и искажений в этой книге было действительно много. Солженицын представлялся в ней не просто писателем, а «фельдмаршалом тайной армии бывших заключенных», и именно с его работами авторы связывали весь феномен «Пражской весны» 1967–1968 годов. Авторы предсказывали, что конец XX века в будущем станет известен как «эпоха Солженицына». Солженицына, по мнению авторов, не арестовывали и не высылали из СССР только потому, что власти боялись связанных с такими действиями массовых забастовок на заводах и в учреждениях СССР. Мой очерк-рецензия был опубликован в США в «Нью-йоркском ревью книг» и в Германии в газете «Ди Цайт». [30]

В середине 1973 года на Западе появился и четвертый номер самиздатского журнала «Вече», но уже в издательском печатном варианте. Он содержал две главы из воспоминаний Решетовской, посвященных написанию Александром Исаевичем повести «Один день Ивана Денисовича» в 50-х годах и всем проблемам, связанным с ее изданием в «Новом мире» в 1962 году Решетовская, разумеется, знала эти подробности лучше всех, и ее версии событий были очень информативны и интересны. Эти тексты, безусловно, передавались в русских программах иностранных радиостанций. Основателем и редактором журнала «Вече» был Владимир Осипов, диссидент, участник русского националистического движения, имевший восьмилетний стаж заключения по политическим статьям. Подозревать его в сотрудничестве с КГБ или даже с АПН не было никаких оснований. Совпадая по времени с протестом Хееба, эти главы из «Вече» лишали протест всякой логики. Ни Хееб, ни Солженицын не могли лишать Решетовскую права на литературную деятельность. Публикации Решетовской делали неизбежным и то, что все западные биографы Солженицына, а их уже было несколько, могли пользоваться именно воспоминаниями его жены при изложении событий его жизни в 1936–1965 годах.

В остальных отношениях моя жизнь в Англии в 1973 году проходила спокойно. В институте нужно было работать семь-восемь часов ежедневно, остальное время уходило на переписку по разным делам, в основном издательским. Прежде всего я занимался делами моего брата и собственными, а также выполнял просьбы друзей: Лидии Чуковской, попросившей меня узаконить публикацию на Западе еще в 60-е годы двух ее книг «Софья Петровна» и «Спуск под воду», изданных на русском и в переводах, Владимира Дудинцева, имевшего ряд претензий к издателям еще по роману «Не хлебом единым», печатавшемуся в СССР в 1956 году и ряда других.

Никакой открытой политической деятельностью я не занимался. Тем не менее в начале августа 1973 года меня вызвали в Посольство СССР в Лондоне и зачитали мне Указ о лишении советского гражданства. Никаких конкретных претензий мне не предъявлялось. Причины этой акции были скрыты общей формулировкой об «антисоветской активности». И для меня, и для моей жены эта акция была неожиданной. Подобные «указы» принимались не только в отношении меня, но всегда издавались после того, как тот или иной диссидент или опальный писатель не возвращался на родину после истечения срока действия его заграничного паспорта. Паспорт в то время выдавался строго на срок поездки. Я резко опротестовал в Посольстве незаконное решение Президиума ВС СССР и просил в своем заявлении указать мне, какие именно действия с моей стороны повели к такому решению. Ответа я не получил.

Из СССР по поводу этого «указа» я писем от своих старых друзей не получал. Неожиданно, причем через американскую дипломатическую почту, пришло письмо от Солженицына. Я был очень обрадован, как и в случае его первого письма в 1964 году. Но на этот раз письмо было совсем другим, безо всякого сочувствия. Я бы умолчал об этом эпизоде, списав его на какую-либо ошибку «информационного обмена». Но Солженицын сам, в своей продолженной недавно литературной автобиографии, упомянул повод для своего письма.

«Затем вскоре стали приходить от Жореса новости удивительные, да прямо по русскоязычным передачам, я же сам в Рождестве-на-Истье прямыми ушами и слушал. То по поводу сцены отобрания у него советского паспорта, ответил корреспонденту по-русски, я слышал его голос, на вопрос о режиме, господствующем в СССР: “У нас не режим, а такое же правительство, как в других странах, и оно правит нами при помощи конституции”. Я у себя в Рождестве заёрзал, обомлел: чудовищно! самое прямое и открытое предательство всех нас!!! То он сравнивал Сахарова с танком, ищущим помощи западных правительств. Тогда вскоре, осенью 1973, я имел оказию отправить ему письмо по “левой” в Лондон и отправил, негодующее. (Признаться, я не знал тогда, а надо бы смягчить на то: у Жореса остался в СССР сын, притом в уголовном лагере.)». [31]

Это письмо меня не столько возмутило, сколько удивило. Во время пребывания в Англии, не только в 1973 году, но и в последующие годы, я ни разу не давал каких-либо интервью на русском языке и не имел контактов ни с русской службой Би-би-си, ни с радиостанцией «Свобода». Интервью, в котором я говорил о Конституции СССР, было случайным интервью на английском языке еще весной радиокорреспонденту Канадского радио, сумевшему пройти в институт (обычно по взаимному согласию с дирекцией ко мне журналистов и фотографов туда не пропускали).