Из воспоминаний

Медведев Рой Александрович

Сахаров включился в кампанию по возвращению крымских татар из Узбекистана в Крым, в кампанию по защите прав советских немцев, в «дело нарофоминских старушек», требующих открытия храма в своем городе, а также в борьбу за свободу эмиграции евреев.

Генерал Петр Григоренко находился в это время в одной из тюремных психиатрических больниц, и А. Д. Сахаров уже в начале 70-х годов стал фактическим лидером правозащитного движения в Советском Союзе. Много заседаний проводил в это время и Комитет прав человека. Валерий Чалидзе составлял подробный протокол этих заседаний и вместе с решениями комитета публиковал в своем журнале, который я регулярно получал.

Несколько раз ко мне обращались знакомые писатели или физики с просьбой передать Сахарову для отзыва

свои неопубликованные работы. Одна из таких работ по физике заинтересовала Андрея Дмитриевича, и он попросил пригласить ее автора, назначив время. Разговор происходил при мне. Смысл сказанного Сахаровым сводился к тому, что задача, которую пытался решить мой знакомый, очень трудна, хотя и интересна. Но на ее решение может уйти десять или пятнадцать лет напряженной работы. При этом может оказаться, что данная задача вообще не имеет решения. «Конечно, – сказал Сахаров, – в науке отрицательный результат – это тоже результат. Но, – добавил он, – если бы я был лет на двадцать моложе, то все равно за такую задачу, пожалуй, не взялся. Вы же человек еще молодой, решайте сами».

Одним из запомнившихся мне событий 1971 года был пятидесятилетний юбилей А. Д. Сахарова. Никаких официальных мероприятий, связанных с пятидесятилетием академика Сахарова, в АН СССР, конечно же, не намечалось. Сам Андрей Дмитриевич был вполне равнодушен даже к столь «круглой» дате. Но Валерий Чалидзе проявил настойчивость, убедил Сахарова отметить день рождения и энергично занялся подготовкой к нему. Был составлен список гостей, он был не слишком велик – около двадцати человек. Но когда гости стали приходить в назначенное время, оказалось, что в доме Сахарова нет даже десяти комплектов посуды. Во всей квартире имелось всего восемь или десять стульев. Пришлось придвигать к столу диван и обращаться за помощью к соседям. Не все гости знали друг друга. Только в этот день многие из нас познакомились с Еленой Георгиевной Боннэр, привлекательной и энергичной женщиной, которая распоряжалась в доме хозяйством и которую, как было очевидно, связывали с Андреем Дмитриевичем самые дружеские отношения. Мне оставалось только порадоваться за Сахарова, который и раньше не занимался семейными и домашними делами, а теперь, после смерти Клавдии Алексеевны часто просто не знал, что ему делать в своем доме.

Уже летом 1971 года я стал ощущать какое-то напряжение вокруг себя. На Западе были изданы две книги Жореса под общим заголовком «Бумаги Медведева». В газетах «Нью-Йорк таймс» и «Вашингтон пост» были опубликованы большие обзоры моего журнала «Политический дневник». На самый конец года планировался выход в свет моей главной книги «К суду истории», а также нашей с Жоресом совместной книги «Кто сумасшедший?». На весну 1992 года планировалось издание в Париже моей книги «О социалистической демократии». Мне приходилось конспирировать, и я, возвратившись из отпуска в сентябре, поехал уже поздно вечером навестить А. Д. Сахарова без обычного телефонного предупреждения. Однако дочь Андрея Дмитриевича Люба сказала мне, что отец с ними теперь не живет, он переехал к Боннэр. Мне дали новый адрес и телефон. Люба была уже студенткой, но Дима Сахаров еще учился в школе, ему было тринадцать или четырнадцать лет. Они остались вдвоем в большой академической квартире и чувствовали себя не лучшим образом. Но я не мог их ни о чем расспрашивать. У Елены Георгиевны Боннэр были двое своих детей и больная мать. Это была житейская проблема, которая, как оказалось, также не имела решения.

А. Д. Сахаров в 1972 году

Осенью 1971 года я смог поговорить с А. Д. Сахаровым только один раз и то лишь по телефону. 13 октября у меня на квартире был устроен большой обыск, который продолжался до вечера. На следующий день утром я был вызван по телефону в районную прокуратуру. Я вышел из дома, чтобы ехать по указанному адресу, но передумал. Быстро вернувшись и собрав все имевшиеся в квартире деньги, я уехал к друзьям на другой конец города, тщательно проверив, нет ли за мной наблюдения. Несколько дней я жил в Москве по разным

адресам, но затем уехал поездом на юг России, а потом и на Кавказ, не сообщив никому о своем возможном местопребывании. В Академию педагогических наук РСФСР, где я тогда работал, было отправлено письменное заявление об уходе. В Москву я вернулся только в конце января 1972 года, когда мои главные книги уже вышли в свет. Рецензий и отзывов было много, но газетной шумихи и сенсации не было, и как прокуратура, так и КГБ, казалось, утратили ко мне интерес. Я стал налаживать жизнь и работу в качестве «свободного» ученого.

Постепенно почти все мои прежние связи восстановились, но у Сахарова я смог побывать только весной 1972 года. Конечно, меня поразил контраст между прежней, пусть неухоженной, но очень просторной квартирой академика и новой двухкомнатной квартирой, принадлежавшей матери Елены Боннэр Руфи Григорьевне Алихановой-Боннэр. Она была вдовой Геворка Алиханова, одного из основателей Армянской коммунистической партии, погибшего в годы репрессий. Сама Руфь Григорьевна провела семнадцать лет в лагерях и в ссылке и после реабилитации получила квартиру на улице Чкалова. Через несколько лет к ней после развода со вторым мужем переехала жить и Елена Георгиевна с двумя детьми – сыном Алексеем, который еще учился в школе, и дочерью Татьяной, которая работала и училась заочно и была уже замужем.

Здесь же стал жить и А. Д. Сахаров. Своего угла у него не было, меня он принимал и знакомил с Еленой Георгиевной, сидя на кровати, потом мы перешли в небольшую кухню. Руфь Григорьевна, чрезвычайно умная и спокойная женщина, была больна и почти не вставала с постели, в ее комнате жил и делал уроки ее внук. Для Татьяны и ее мужа Ефима Янкелевича места просто не было и, вернувшись с работы, они проводили время на кухне. На ночь в квартире надо было ставить раскладушки. Андрей Дмитриевич был, однако, счастлив, и внешние неудобства его, видимо, не беспокоили. Он относился к жене с нежностью.

У Елены Георгиевны был широкий круг знакомых, в том числе и в писательской и околодиссидентской среде, и многие из ее знакомых вошли вскоре и в круг знакомых Сахарова. Вечером почти всегда в его квартире было несколько друзей и знакомых, которые пили чай на кухне. Очень часто звонил телефон. О своих детях Сахаров сказал мне кратко: «Отношения не сложились, и я решил переехать сюда, чтобы не создавать проблем». Но проблемы, конечно, остались, их было немало как во второй, так и в первой семье А. Д. Сахарова. Он делал попытки подружить троих своих детей с двумя детьми Е. Г. Боннэр или хотя бы своего сына Дмитрия с сыном Елены Георгиевны Алешей, но из этого ничего не вышло.

О жизни А. Д. Сахарова в квартире на улице Чкалова имеется много воспоминаний людей, которые бывали там гораздо чаще, чем я. Мне приходилось позднее читать восторженные отзывы по поводу скромности и непритязательности Сахарова, которого телефонные звонки будили часто уже в шесть часов утра, который подогревал огурцы и помидоры на крышке чайника. После ухода гостей Сахаров сам мыл всю посуду. Я также видел все это, но у меня подобные картины вызывали лишь сожаление. Сахаров просто нуждался в нормальном горячем ужине и не мог есть из грязных тарелок. Елена Георгиевна Боннэр имела много достоинств как подруга и соратница Сахарова, но ее трудно было назвать спокойной и мягкой женщиной, внимательной женой и хорошей хозяйкой. Даже ее дочь Татьяна иногда при гостях разговаривала с академиком с раздражением, а то и с грубостью.

Е. Г. Боннэр принимала живое участие во всех моих разговорах с Сахаровым, причем была обычно более активна, чем он сам, не останавливаясь и перед весьма резкими выражениями. В этих случаях Сахаров лишь нежно уговаривал жену: «Успокойся, успокойся». Елена Георгиевна крайне неприязненно говорила о Валерии Чалидзе, и здесь присутствовала явная ревность. Комитет прав человека еще работал, а Сахаров был просто очень привязан к Валерию, который в новый дом академика на улице Чкалова не приезжал. Это привело вскоре к публичному конфликту, о котором Андрей Дмитриевич позднее очень сожалел.