Из-за девченки

Зюзюкин Иван

В жизни Колюни наступила странная пора: он перестал понимать, что для него лучше, что хуже. К слову сказать, не мог дождаться, когда же наконец начнутся зимние каникулы. Тогда не надо будет шесть раз в неделю входить в клалсс и видеть, как эти двое, склонившись друг к другу, сидят за партой — Малышева вечно не успевала сделать все уроки дома, Коробкин ее выручал. Быть с ними в одном помещении стало пыткой! Он плюхался на свое место — за партой так и сидел один,— доставал, чтобы никого и ничего не видеть, книгу, читать ее читал, а про что она, не понимал. И только чей-нибудь тычок в спину воспринимал правильно: в класс вошла учительница, надо вставать...

Но вот каникулы наступили. И никогда

бы они не начинались! Не видеть ее каждый день оказалось еще тяжелее, чем видеть, пусть даже рядом с другим! Пока видел, хоть какие-то надежды появлялись. Вот сегодня они в кабинете физики сели за разные столы, а после уроков она пошла домой одна. Кажется, поссорились. Надолго? А вдруг навсегда?! О, если бы... Права была классная или нет, запретив постановку, но Света, за жизнь которой опасались, действовала точно по фабуле Колюниной пьесы. Она настойчиво атаковала эту парочку то приглашениями в театр, где ее мать заведовала билетами, то зазывала к себе домой — короче, старалась во что бы то ни стало украсить своим присутствием их досуг. И временами Колюне мнилось, что Светкина настойчивость Коробкину вовсе не противна. Что, если ей удастся отколоть Коробкина от Малышевой?

Несчастье хватается за соломинку…

В каникулы на Колюню гробовой плитой легла неизвестность. Что Малышева будет делать в эти дни? В Москве останется или уедет куда-нибудь? Мильон вопросов, мильон терзаний...

В школе чем еще было хорошо — он мог подойти к ней как к однокласснице и о чем-нибудь заговорить, услышать се голос, поглядеть в ее глаза. Приходилось, правда, урывать для этого секунды, пока Коробкин бегал в буфет или еще куда-нибудь. «Мисс Малышева! — церемонно раскланивался Колюня и обычно задавал вопрос, на который она не знала, что отвечать.— Это правда, что у любви, как у пташки, крылья?..» Ей не нравилось, как он с ней разговаривал. Пожимала плечами и, вся красная от неловкости, отмалчивалась или просила больше никогда не задавать ей глупых вопросов. И тогда Колюня терял выдержку, шел на всё, чтобы она простила его...

В каникулы — что было плохо — все разбрелись по своим углам. Каждый теперь жил своей жизнью. Хотя возможность собираться вместе и в каникулы была: классная и Оля Самохвалова предлагали сходить один раз на лыжах и один раз в музей. Куда там! Все обиделись, закричали: не маленькие, сами сходим! Кружа по кварталам, Колюня замечал: ходят. Но не на лыжах и не в музеи, а в обыкновенное кино. И все парами, парами…

Как при таком положении, не выдавая себя, узнать: Малышева и Коробкин вместе проводят каникулы или порознь?

Но счастье глупо, о несчастье изобретательно. Колюня набирал номер ее телефона и, услышав знакомый (красивей всякой музыки!) голос, бросал трубку. Она дома! Тут же звонил Коробкину. И он, ура, дома! И только от того, что они были в тот момент не вместе, он с облегчением падал на тахту и блаженно улыбался в потолок...

Когда бабуля поправилась, он решил, что должен увидеть Катю. Вышел из дома — был морозный, солнечный день,— еще не зная, как он это сделает. Все придумал дорогой — она жила в квартале от него. Подошел к ее дому, из, будки телефона-автомата позвонил ей и пропитым голосом алкоголика спросил, не их ли машину хотят угнать дворовые хулиганы? Маневр удался! В легком халатике она выбежала на балкон, повертела головой, никаких поползновений на отцовский «Запорожец» не заметила и, недоуменно пожав плечами, ушла. Колюне же и этих секунд хватило, чтобы стать счастливым человеком! Он вышел из будки и, ослепленный фарфоровым блеском январского снега, побрел домой, медленно и осторожно, точно нес в себе что-то хрупкое, не имеющее цены... Однажды утром получилось, что бабуля впервые после травмы пошла в церковь, а Колюня в очередной раз — к Катиному дому. Вернулись они домой в разное время, но оба довольные и просветленные...

И все же вершиной изобретательского искусства Колюни были его встречи и разговоры с Катей... без участия самой Кати!.. В далекие времена подобных результатов добивались лишь опытные маги. Самого человека они не трогали, но образ его и душу умели вызывать к себе в любое время суток. В наш век, когда полно всякой техники, к колдовству прибегают только самые ленивые... Колюня воспользовался эпидиаскопом. Он смотрел слайды, сделанные им после турпохода. И только те смотрел, на которых была Катя. Прикнопил к стене большой лист ватмана и проецировал на него отобранные кадры, превратив таким образом свою комнату в кинотеатр для одного человека. Он увеличивал изображение, насколько позволяли разрешающие способности оптики, и, как только добивался резкости, садился в мягкое кресло и со скрещенными на груди руками подолгу смотрел на ее от сильного увеличения почти неузнаваемое, но все равно прекрасное лицо. Изредка вставал, подходил к экрану поближе и, как ценитель живописи в музее, благоговейно всматривался в рисунок ее губ, разрез глаз, линию бровей, носа, лба. И все слова, какие мог бы ей сказать, будь она рядом, говорил ее изображению на экране...

В те дни Колюня искал и находил поводы, чтобы поболтать с бабулей, Ока уже спать хотела, мелко и выразительно крестила рот, позевывая, а он все выспрашивал ее про то, как она жила и работала в колхозе, про деда, убитого еще в финскую кампанию, про своего отца — и очень удивился, когда узнал, что тот в годы войны одновременно учился в школе и работал по ночам подпаском, всегда полуголодный, завидовал коровам, что те могут есть и наедаться одной травой.

Выспрашивал про весь их, Рублевых, род, тотчас полез искать фотографию прадеда, зубоскала и скомороха, в которого, по мнению бабули, Колюня и пошел.

Теперь он стал замечать тех, чье существование прежде не считал достойным своего внимания. И если во дворе встречал плачущего малыша, тотчас воспламенялся его обидой и шел вместе с ним восстанавливать попранную справедливость. Собираясь в магазин, спрашивал престарелую соседку, не нужно ли ей что-нибудь купить...

Он стал до такой степени жалостливым, что однажды, увидев среди зимы невесть отчего проснувшуюся муху, не убил ее!

Раньше бы он это сделал механически и даже испытал от этого малюсенькое удовольствие. А тут, скованный хандрой, лежал на тахте и с сочувствием следил за ее беспорядочным, тревожным полетом, слушал тоскливое жужжание и про себя думал: пусть летает, пусть живет...

Севка Барсуков, при всей своей лености человек наблюдательный, быстрее всех сообразил, что за кручина сделала Колюню угнетенным и ко всем радостям жизни безразличным человеком. Под конец каникул он зазвал его к себе и представил ему Веронику из своего класса. Она, как догадался Колюня по Севкиным подмигиваниям, предназначалась ему в подруги.

Готовая «своя девчонка»! Сбывалась Колюнина давнишняя мечта...

Знакомясь, Вероника томно протянула ему руку и чем-то оцарапала.

Колюня на миг выплыл из моря своего несчастья, глянул: у Вероники были длиннющие наманикюренные ногти!

Колюня тут же представил, что у Вероники и на ногах точно такие же, и сумрачно ухмыльнулся.

Может, этой ухмылкой, может, чем-то другим он сразу не полюбился Веронике.

Ей нравились веселые, смелые мальчишки, как, например, Севка.

А этот рыжий сидит сычом, молчит, из глаз у него, как у врубелевского демона, текут тоска и запредельный холод...

Посидев немного с ними, Колюня встал и сказал, что ему надо домой.

Все-таки легче всего ему было наедине с музыкой.