Из жизни идей

Зелинский Фаддей Франкович

Что касается поэтов, то они шли не впереди движения, а медленно и нехотя уступали ему. Стоит обратить внимание, как осторожно и туманно выражается Гораций в той оде, которая является для нас первым вздохом облегчения после пережитых невзгод – именно только вздохом облегчения, а не радостным криком освобождения. Описав ужасы минувших лет – мы привели выше (с. 384) соответствующие строфы, – поэт продолжает:

Какое божество молить? И кто поможет Народу изо всех в превратностях судьбы? Какая песня жриц заставить Весту может Девичьи внять мольбы? Где очиститель нам Юпитером избранный? Ты, наконец, приди, молением смягчен, Увивши рамена одеждою туманной, Вещатель Аполлон! Сойди, блестящая улыбкой Эрицина (т. е. Венера); Тебя Амур и Смех сопровождают в путь; Иль удостой на чад возлюбленного сына (т. е. Ромула) Ты, праотец, взглянуть (т. е. Марс)… Склонись, сын Маи (т. е. Меркурий), стан с проворными крылами На образ юноши земной переменить: Мы будем признавать, что избран ты богами За Цезаря отмстить. Надолго

осчастливь избранный град Квирина; Да не смутит тебя граждан его порок! И поздно уж от нас подымет властелина Летучий ветерок. Триумфы громкие и славное прозванье Владыки и отца принять не откажи, И мида (т. е. пароянина) конного строптивое восстанье Ты, Цезарь, накажи!

Аполлон приглашает лишь присутствовать при деле искупления – очевидно потому, что от него исходит объявленное его пророчицей Сивиллой вещее слово о предстоящем обновлении вселенной; не даром он назван "вещателем" (augur). Венера и Марс приглашаются как боги-родоначальники – Венера, как мать Энея, Марс, как отец Ромула. Что касается императора, то он не отождествляется ни с Аполлоном, ни с Марсом: лишь вскользь высказывается предположение, что он – Меркурий, принявший на себя образ юноши. Он сделал это уже раз, по приглашению Зевса:

Тебе из богов наипаче приятно С сыном земли сообщаться: ты внемлешь кому пожелаешь[ 2 ],

чтобы безопасно проводить Приама в греческий стан: тогда он предстал перед ним

благородному юноше видом подобный, Первой брадой опушенный, коего младость прелестна.

Но Меркурий не принадлежит к великим богам; с ним сыны земли общались скорее запросто – а у молодого императора был действительно прекрасный царственный стан и благородный облик, дышащий одухотворенной отвагой и силой. Последняя же строфа напоминает императору об условии, под которым Рим, повинуясь Сивилле, признает его своим владыкой, – о победе над парфянами, все еще не искупившими кровь Красса и легионов, все еще продолжающими угрожать едва окрепшему телу римского государства.

2. Илиада (XXIV 334 сл. Пер. Гнедича).

Император не отказывался от этой задачи, но откладывал ее исполнение до более удобного времени; а пока он, уступая течению, старался извлечь возможную пользу из обаяния, которым победа над Антонием у мыса Актийского Аполлона окружила его имя. Был основан храм в честь этого бога на Палатинской горе, по соседству с дворцом самого императора; но и помимо того, он всячески выставлял себя любимцем светлого бога, покровителя последнего века великого года, предоставляя народу и особенно провинциям идти в этом отношении много дальше его самого. Будучи фактически владыкою объединенного им римского государства, он долго не решался остановиться на определенной внешней формуле, которая бы выражала эту фактическую власть; колебался также между двумя возможностями, либо удержать эту власть в своих руках, либо сделать сенат правительствующим органом, передав ему часть своих полномочий. Год 27-й положил конец колебаниям. Император призвал к власти сенат, предоставляя, однако, себе самому наиболее значительную ее часть; взамен этого он считал себя вправе требовать от сената титула, который бы выражал внешним образом его исключительное положение в государстве. Приятнее всего был бы ему титул Ромула; в нем заключалось бы ясное указание на начало новой эры для Рима, на исполнение прорицания Сивиллы. Но Ромул был царем, а царское имя продолжало внушать Риму непреодолимое отвращение; император должен был поэтому отказаться от этой мысли и найти другой путь, ведущий к той же цели. Как было сказано выше, началом римского государства считался религиозный обряд, посредством которого было испрошено благословение богов предстоящему акту основания города. Этот обряд (augurium), как положивший начало городу, давно уже назывался "взрастившим" Рим (augurium augnstum, от augere). Вот этот-то эпитет император и присвоил себе как титул; называя себя Augustus, он давал понять, что его правление будет вторым основанием некогда оскверненного, ныне же искупленного города.

Оставалось торжественным образом совершить акт этого искупления и второго основания города; но тут мы касаемся самого больного места в счастливой жизни императора Цезаря Августа.

IX. У второго основателя римского государства не было сыновей; его брак со Скрибонией, свояченицей Секста Помпея, заключенный по политическим рассчетам, сделал его отцом лишь одной дочери, легкомысленной Юлии. Братьев у него тоже не было; самым близким ему лицом, после его дочери, была его сестра Октавия, у которой был сын от первого брака, молодой Марцелл. Этот его родной племянник был, таким образом, единственным близким ему по крови мужчиной; прекрасный собой, даровитый и скромный, он был естественным наследником власти императора, который и отличал его всячески перед его сверстниками. Все же в жилах Марцелла текла не его кровь; благословение богов, дарованное Августу, не перешло бы на сына его сестры; продолжатель династии Цезарей должен был происходить по крови от него. Август это сознавал; лишь только Марцелл достиг требуемого возраста, он женил его на своей родной дочери, Юлии. Теперь народ с нетерпеливой надеждой взирал на этот брак Марцелла и Юлии: имеющий родиться сын обоих, сын из крови Цезарей, истинный наследник осеняющего Августа божиего благословения, будет несомненно залогом благоденствия римского народа; со дня его рождения потекут счастливые годы, с этим днем будет всего естественнее связать и торжество искупления и обновления вселенной.

До сих пор счастье сопутствовало Августу во всех его начинаниях: казалось невозможным, чтобы оно отказало ему в исполнении этого его пламенного желания. Сам Август не слагал с себя консульства, желая в этом сане встретить рождение своего внука. Народ с волнением, да, но с волнением радостным, ждал наступления желанного дня, и Виргилий был только выразителем всеобщего настроения, когда он напутствовал молодую чету следующим стихотворением – стихотворением очень замечательным, которому суждено было приобрести громкую, редкостную славу. Оно стоит в сборнике его "пастушеских стихотворений", подражаний сицилийскому поэту Феокриту; согласно этому он во вступлении обращается к вдохновлявшей этого поэта музе:

Муза земли Сицилийской, внуши мне иные напевы; Всех не пленит мурава, да приземистый куст тамариска; Уж если петь про леса – пусть леса будут консула славой. Вот уж последнее время настало Сивиллиной песни, Новое зиждя начало великой веков веренице; Вскоре вернется и Дева, вернется Сатурново царство, Вскоре с небесных высот снизойдет

вожделенный младенец. Ты лишь, рожениц отрада, пречистая дева Диана, Тайной заботой взлелей нам сулимого роком малютку, Он ведь положит конец ненавистному веку железа, Он до пределов вселенной нам племя взрастит золотое; Ты лишь лелей его, дева: ведь Феб уже властвует, брат твой. Да, и родится он в Твой консулат, эта гордость столетья, Года великого дни с Твоего потекут консулата! Ты, о наш вождь, уничтожишь греха рокового остатки, Отдых даруя земле от мучений гнетущего страха. Время придет – и небесная жизнь его примет, и узрит В сонме богов он героев и сам приобщится их лику, Мир укрепляя вселенной, отцовскою доблестью данный. Время придет; а пока, прислужиться желая малютке, Плющем ползучим земля и душистым покроется нардом, В лотоса пышный убор и в веселый аканф нарядится. Козочки сами домой понесут отягченное вымя, Станут на львов-исполинов без страха коровы дивиться; Сами собою цветы окружат колыбельку малютки; Сгинет предательский змий ,ядовитое всякое зелье Сгинет сирийский амом обновленную землю покроет. Годы текут; уж читаешь ты, отрок, про славу героев, Славу отца познаешь и великую доблести силу. Колос меж тем золотистый унылую степь украшает, Сочная гроздь винограда средь терний колючих алеет, Меда янтарного влага с сурового дуба стекает. Правда, воскреснет и сон первобытной вины незабытый: В море помчится ладья; вокруг города вырастут стены; Плуг бороздой оскорбит благодатной кормилицы лоно: Новый корабль Аргонавтов, по нового кормчего мысли, Горсть храбрецов увезет; вот и новые битвы настали, Новый Ахилл-богатырь против новой отправился Трои. Пылкая юность пройдет; возмужалости время наступит. Бросит торговец ладью, перестанет обмену товаров Судно служить; повсеместно сама их земля производит. Почвы не режет соха, уже не режет лозы виноградарь; Снял уж и пахарь ярмо с исстрадавшейся выи бычачьей; Мягкая шерсть позабыла облыжной обманывать краской: Нет, на лугу уж баран то приятною блещет порфирой, То золотистым шафраном, то ярким огнем багряницы. Столь благодатную песнь по несменному рока решенью, Нити судеб выводя, затянули согласные Парки. Ты ж, когда время придет, многославный венец свой приемли, Милый потомок богов, вседержавным ниспосланный Зевсом! Видишь? От тверди небесной до дна беспредельного моря Сладкая дрожь пробежала по телу великому мира; Видишь? Природа ликует, грядущее счастье почуя. О, если б боги продлили мне жизнь и мой дух сохранили, Чтоб о деяньях твоих мог я песню сложить для потомства! Песнью бы той победил я тогда и оракийца Орфея, И сладкозвучного Лина, хотя б вдохновляли их боги (Мать Каллиона – Орфея, а Лина – отец сребролукий); Даже и Пан, пред Аркадии суд мною вызванный смело – Даже и Пан пред Аркадьи судом побежденный отступит. Милый! Начни ж узнавать по улыбке лик матери ясный; Мало ли мать настрадалась в томительный срок ожиданья! Милый младенец, начни; кого мать не встречала улыбкой, Бог с тем стола не делил, не делила и ложа богиня.

В 25 г. была отпразднована свадьба Марцелла и Юлии; на 24-й год ждали рождения младенца. Тотчас бы по всему подвластному Августу миру помчались гонцы приглашать народы в Рим на великое, искупительное торжество, которое состоялось бы в следующем, 23 году. И Гораций предполагал украсить это торжество своей поэзией; ода I 21

Диану – нежные хвалите хором девы, Хвалите, отроки, вы Цинтия с мольбой, и т. д.

была, по всей вероятности, написана в ожидании его. Так велика была повсеместная уверенность, что Фортуна не откажет Цезарю в этом новом драгоценном подарке.

И все-таки она ему в нем отказала. Двадцать четвертый год не принес наследника императорскому дому, а следующий унес даже надежду на его появление. Марцелл занемог; отправленный лечиться в знаменитые своими морскими купаниями Баи, он там и скончался в один из последних месяцев того года, который должен был быть годом искупительного торжества. Велико было горе, причиненное смертью этого светлого, ласкового юноши; Август, не оставлявший надежды до последних дней, отказался от звания консула, в котором он рассчитывал встретить зарю золотого века; Проперций почтил элегией смерть юноши и горе его семьи (III 18); но самый прекрасный памятник поставил ему все тот же Виргилий. Эней навестил своего отца Анхиса в преисподней; тот показывает ему души тех, которым суждено с течением времени украсить своими именами летопись римской истории, души, еще не рожденные, но уже чующие радость или горечь ожидающих их судеб. Среди прочих он показывает ему героя Аннибаловой войны, того Марцелла, который был прозван "мечом Рима"; рядом с ним Эней замечает юношу:

Весь красотой он сияет и блеском сверкающих лат, но Грусть омрачает чело и потуплены ясные очи. "Кто, мой отец, этот спутник идущего грозного мужа? Сын ли его? Иль далекий великого рода потомок? Как его шумно приветствуют все! И как сам он прекрасен! Жаль лишь, что грустною мглой его мрачная ночь осеняет". Тут прослезился Анхис и в печальной ответствовал речи: "Сын мой, оставь под покровом твоих несказанное горе! Рок лишь покажет народам его, но гостить средь народов Долго не даст; чрезмерным, о боги! знать, блеском державу Римскую он бы покрыл, кабы долее жил между нами. Сколько, ах, жалобных стонов под городом Марса великим Луг прибережный услышит! и, свежий курган огибая, Сколь бесконечную встретишь, о Тибр! ты печальную свиту!.. Отрок злосчастный! О, если бы мог ты жестокое рока Слово нарушить! Ты будешь – Марцелл! О, лилией белой, Алою розой мне дайте почтить омраченную душу Внука; услугой напрасной хоть сердца печаль облегчу я!"