Избави нас от зла

Холланд Том

Я нахмурил брови, не понимая его.

— Какое же зло в том, чтобы узнать правду?

Борьба страха и жажды знания на его лице стала еще более заметной.

— Если я встречусь с Кетаном, — тихо заговорил он наконец, — то задам ему один вопрос. Я спрошу его, оправдан ли мой страх. Должен ли умереть весь мой народ, должен ли исчезнуть во тьме Наумкьег, действительно ли разбросанные всюду кости моих сородичей будут погребены под мостовыми поселений белых людей? Обо всем этом я должен буду спросить его, и Кетан должен будет ответить мне.

Индеец помолчал, потом внезапно задрожал всем телом и крикнул, обращаясь к небесам:

— Но я не хочу его слушать! Я не хочу знать!

Эхо его голоса прокатилось над бесчувственными снегами, но он кричал что-то еще, полагаю, на своем родном

языке, потому что я не понимал слов. Эхо этих непонятных слов тоже разнеслось над снегами и ущельями, но потом замерло, словно скованное холодом, и все снова погрузилось в молчание.

— Возможно, — сказал он, кивнув мне на прощание, — вы найдете наконец то, что ищете.

Индеец повернулся ко мне спиной и быстро двинулся прочь. Вскоре он превратился в едва заметную темную точку среди сплошной белизны снега.

«О, если б мог я химией одной Осеменить душевный свой настрой, Одним движеньем все переменить И в матке химии преобразить! Я б девять месяцев томился в ней, Я б возродился, стал бы веселей». Граф Рочестер. «Желание»

— Я долго, очень долго стоял не шелохнувшись. Крик краснокожего продолжал, казалось, эхом отдаваться в моих мыслях. Внезапно я ощутил руку на своем плече и стремительно обернулся. Воображение нарисовало мне оказавшихся рядом родителей: улыбавшуюся и протягивавшую ко мне руки мать, отца, такого же внушительного и серьезного, каким он всегда был. Потом пошел снег, и, как только первый порыв ветра бросил мне в лицо горсть снежных хлопьев, видение исчезло. Я пошел вперед, в том направлении, где они стояли, но там, конечно, никого не было. Я продолжал идти, ориентируясь по грохоту водопада, а потом миновал его и пошел туда, где сквозь пургу мне виделась гряда скал.

Действие крови краснокожего вскоре стало ослабевать, и под вой ветра вернулись мои бредовые видения. Я воображал, что слышу пульсацию в ушах, сначала очень слабую, потом усилившуюся, напоминавшую биение крохотного сердца, которое становилось все громче и громче, пока я не перестал слышать даже шум бури. Это биение почти лишило меня слуха, и я рухнул в снег, громко закричав. Стук в ушах сразу же прекратился, и я огляделся. Было темно. Я понял, что мне суждено умереть, потому что краснокожий забрал с собой наши одеяла, оставив мне только тыкву-горлянку с каким-то крепким отваром и два мешка с едой. На что мне было надеяться в таком месте и на таком холоде? Но я продолжал брести вперед, ожидая возобновления сокрушительных ударов в животе.

Я шел всю ночь и не слышал ничего, кроме воя метели. Но — странное дело! — я не валился с ног, продолжая идти, словно подгоняемый ветром, как будто все мое существо стало бестелесным духом, а ноги двигались сами, попеременно превращаясь в быстрые порывы воздуха. Забрезжил рассвет. Тени на снегу растаяли; все вокруг казалось сделанным изо льда золотисто-голубого цвета. Я обернулся на восток, чтобы взглянуть на встававшее солнце. До этой минуты меня не покидала мысль, что оно не взойдет для меня никогда. Внезапно мне показалось, что в поле зрения попала двигавшаяся точка. Я прищурился и еще немного повернул голову. Точка становилась все больше, и, вглядевшись пристальнее, я увидел, что она движется по моим следам на снегу. Первой моей мыслью было то, что краснокожий шагает за мной по пятам — ведь он мог передумать и вернуться. Приближавшаяся фигура была одета в меха, какие носили аборигены, в волосах были перья, лицо ярко раскрашено. Но когда расстояние между нами уменьшилось, я заметил, что взгляд его глаз был ярче любого, какой мне приходилось встречать прежде. Глаза горели подобно алмазам, а лицо, хотя и без единой морщины, казалось необыкновенно старым. По всему моему телу

пробежала дрожь удовольствия, и я вспомнил, милорд, видение Странствующего Еврея, с которым встречался Паша. Я понял, что это тот же самый человек, что мне явилось то же самое существо. Еще когда он подходил ко мне, моя боль начала стихать, а потом я почувствовал, что она исчезла вовсе. Я готов был броситься ему навстречу, даже закричать, но как будто совершенно окаменел. Однако Странник продолжал идти, не замедляя шаг. Я наблюдал за ним, но он вдруг пропал, и я снова обрел способность двигаться. Я побежал по снегу, но там, где он был, не осталось даже следов его ног. Я огляделся. По одну сторону от меня раскинулось озеро, по другую были утесы, но ни на глади озера, ни на скалах не было заметно никакого движения. Я споткнулся и вскрикнул, но мне ответило только насмешливое печальное эхо. А потом, совершенно неожиданно, я увидел его — лицо старика.

Как и в моих снах, это был контур выпиравшей из склона горы. Я пошел вперед, и лицо, казалось, исчезло. Тогда я вернулся на то место, где споткнулся, и лицо появилось снова. Я прижал руки к животу, потом поднял их. Они были выпачканы густой кровью и ярко блестели.

— И что теперь? — закричал я. — Где вы?

Никакого ответа. А потом, очень приглушенно, я услыхал стук сердца — крохотного, беспощадного, колотившегося глубоко в моих внутренностях.

Я не мог двинуться с места и опустился в снег. Не могу сказать, как долго я оставался в таком положении, потому что не ощущал ничего, кроме окончательной потери надежды. Были только холод и бившееся сердце, да еще лицо на склоне горы, каменный профиль. Возможно, как те мудрые люди из индейского племени, я вглядывался в него много дней или даже недель. Я мог быть уверен, что время не остановилось, потому что сердце внутри моего живота звучало все громче и громче, отдаваясь в ушах, напоминая о пробуждении к жизни младенца. Но каким-то образом, чему я не могу дать объяснения, этот ход времени, казалось, замер, предвещая мертворожденное дитя. В моем воображении это маленькое сердце остановилось в одну секунду. Удар, пауза, и время остановилось. В наступившей тишине моя боль бесконечно усилилась, но я не впал в обморочное состояние, как это обычно случалось со мной со времени последнего пребывания в Праге, — скорее, сама боль и весь мир вокруг меня впали в забытье вместо меня. И концом этого мира было каменное лицо. Не осталось ничего, кроме этого лица.

Оно медленно повернулось, как я уже много раз видел в своих снах. Теперь оно было живым, перестало быть каменным. Я встретил взгляд Странника. На нем не было меховых одежд и перьев в волосах, и лицо его не было раскрашено. Одеянием он походил, скорее, на нищего, каких можно встретить на любой английской дороге. Его черный плащ был грязен и засален, остальная одежда ветхая и вся в заплатах. В зубах была зажата тонкая кривая трубка.

Он долгое время смотрел на меня немигающим взглядом, выпуская струйки лилового дыма. Наконец вынул изо рта трубку, но выражение его лица не изменилось. Оно казалось замершим на веки вечные, каким и должно быть каменное лицо.

— Почему, — медленно проговорил он, — я должен дать вам то, чего вы хотите?

Его голос отличался волшебной мелодичностью, еще более удивительной, милорд, чем ваш голос. Звук его заставил меня онеметь. Я позабыл те слова, которые собирался сказать ему, и прерывисто вздохнул, силясь заставить себя заговорить.

— По той же причине, — прошептал я, — которая привела вас к раввину Льву.

Странник поднял брови и сделал глубокую затяжку из своей трубки.

— Так ли? — спросил он, выпуская дым.

Я схватился за живот. Он все еще сочился кровью, однако прикосновение к нему каким-то образом вернуло мне уверенность.

— Вы знаете, что там, — сказал я. — Семя наихудшего зла. Не для того ли явились вы тому еврею, чтобы спасти его и целый мир от болезни, которую распространяет то существо, что у меня внутри?

Странник так пожал плечами, словно мой вопрос развеселил его.

— Нынешний мир и без того уже достаточно болен, — сказал он.

Он махнул рукой, и там, где прежде, казалось, совсем ничего не было, я увидел снова гору, озеро и громадное пространство, занятое лесами.